что иногда, когда он играет, он так звучит, словно он такой тип, который разговаривать с тобой не станет, если ты не большая шишка.

12

Кэб, который меня вез, был по-настоящему старым и пахнул так, словно там только что кого-то стошнило. Мне всегда достаются такие блевотные кэбы, если еду куда-нибудь среди ночи. Но, что еще хуже, на улице было так тихо и одиноко, несмотря на субботнюю ночь. Я почти никого не видел на улице. Периодически попадались только парочки, переходящие улицу, держа друг дружку за талию и все такое, или кучки хулиганистых типов со своими зазнобами, и все смеялись, как гиены над чем-то, что, спорить готов, вообще не смешно. Нью-Йорк ужасен, когда кто-нибудь смеется на улице среди ночи. Слышно на мили. От этого так одиноко и тоскливо. Мне все хотелось пойти домой и поболтать немного со старушкой Фиби. Но в итоге, когда я проехал какое-то время, мы с водителем вроде как разговорились. Звали его Хорвиц. Он был гораздо лучше того, другого водителя. Короче, я подумал, может, он знает насчет уток.

– Эй, Хорвиц, – сказал я. – Ты когда-нибудь проезжаешь лагуну в Центральном парке? Возле Южного входа в Центральный парк?

– Чего проезжаю?

– Лагуну. Озерцо такое там. Где утки еще. Знаешь.

– Ага, и что с ним?

– Ну, знаешь уток, которые там плавают? Весной и все такое. Ты случайно не знаешь, куда они деваются зимой?

– Куда кто девается?

– Утки эти. Не знаешь случайно? В смысле, приезжает кто-нибудь в грузовике или вроде того и увозит их, или они сами улетают – на юг или вроде того?

Старик Хорвиц обернулся и посмотрел на меня. Он был очень беспокойным типом. Но не плохим.

– Откуда, блин, мне знать? – сказал он. – Откуда, блин, мне знать такую дребедень?

– Ну, не злись из-за этого, – сказал я. Он разозлился на это или вроде того.

– Кто злится? Никто не злится.

Я перестал вести с ним разговор, раз он так чувствительно к этому относился. Но он сам продолжил эту тему. Снова обернулся и сказал:

– Рыба никуда не девается. Она остается, где она есть, рыба эта. Прямо в чертовом озере.

– Рыба… это другое. Рыба – это другое. Я говорю об утках, – сказал я.

– А в чем тут разница? Никакой разницы, – сказал Хорвиц. Что бы он ни сказал, казалось, он на что-то злится. – Рыбе еще хуже, зимой и все такое, чем уткам, бога в душу. Голову включи, бога в душу.

Я ничего не говорил где-то минуту. Затем сказал:

– Ну, хорошо. Что они делают, рыбы и все такое, когда все это озерцо становится твердой глыбой льда, и люди по нему катаются и все такое?

Старик Хорвиц снова обернулся.

– Что значит, блин, что они делают? – заорал он мне. – Они остаются, где есть, бога в душу.

– Они не могут просто игнорировать лед. Они не могут его просто игнорировать.

– Кто игнорирует? Никто его не игнорирует! – сказал Хорвиц. Он до того разошелся и все такое, что я боялся, он сейчас влетит в фонарный столб или вроде того. – Они, блин, живут прямо во льду. Такова их природа, бога в душу. Они замерзают прямо в одном положении на всю зиму.

– Да ну? А что же они едят? В смысле, если они насквозь промерзают, они не могут плавать за едой и все такое.

– Их тела, бога в душу… что с тобой такое? Их тела впитывают питательные вещества и все такое, прямо из чертовых морских водорослей и прочей хрени, которая во льду. У них же поры открыты все время. Такова их природа, бога в душу. Понимаешь, о чем я? – он снова нафиг обернулся и посмотрел на меня.

– А-а, – сказал я. Не стал продолжать. Я боялся, он разобьет чертово такси или вроде того. К тому же, он был таким впечатлительным, что с ним никакого удовольствия дискутировать. – Ты не хотел бы где-нибудь остановиться и выпить со мной? – сказал я.

Но он мне не ответил. Наверно, все еще думал. Но я спросил его снова. Он был довольно хороший парень. Занятный и все такое.

– Нет у меня времени на алкоголь, дружок, – сказал он. – Сколько тебе нафиг лет вообще? Почему ты не дома в постели?

– Я не устал.

Когда я вышел возле “Эрни” и заплатил за проезд, старик Хорвиц снова вспомнил про рыб. Он определенно проникся.

– Слушай, – сказал он. – Если ты был бы рыбой, Мать Природа позаботилась бы о тебе, разве нет? Так ведь? Ты же не думаешь, что рыба просто дохнет, когда зима наступает, а?

– Нет, но…

– Ты чертовски прав, – сказал Хорвиц и укатил, словно ему черти пятки жгли. Он был наверно самым впечатлительным типом из всех, кого я встречал. Что бы ты ни сказал, он злился.

Даже несмотря на поздний час, у старика Эрни было битком набито. В основном, придурками из средних школ и из колледжей. Почти каждая чертова школа на свете выходит на рождественские каникулы раньше тех школ, где учусь я. Куртку сдать можно было с трудом – до того тесно. Но было довольно тихо, потому что Эрни играл на пианино. Считалось, это нечто священное, господи боже, когда он садился за пианино. Нельзя быть настолько хорошим. Примерно три пары, не считая меня, ожидали столиков, и все они толкались и вставали на цыпочки, чтобы взглянуть на старика Эрни, пока он играл. Перед пианино у него было чертовски большое зеркало, с этим большим прожектором над ним, чтобы все могли видеть его лицо, пока он играл. Пальцев его, пока он играл, ты не видел – только большое старое лицо. Большое дело. Не уверен, как называлась эта песня, которую он играл, когда я вошел, но что бы это ни было, он всерьез запорол ее. Он добавлял все эти тупые, показушные переливы на высоких нотах и уйму прочей затейливой фигни, от которой у меня свербит в жопе. Но вы бы слышали толпу, когда он доиграл. Вы бы проблевались. Они с ума посходили. Это такие же точно кретины, как и те, что смеются как гиены в кино над чем-то совершенно не смешным. Ей-богу, если бы я был пианистом или актером, или кем еще, и все эти лохи считали бы меня зверским парнем, я бы это ненавидел. Мне бы даже не хотелось, чтобы они хлопали мне. Люди вечно хлопают не тому. Если бы я был пианистом, я бы, блин, играл в