а в конце строили друг другу дебильные рожи и пытались напугать друг друга круглыми остановившимися глазами, она показала мне как некогда на Маркет-стрит грезила наяву у нее был приход что она кататоник («Хотя тогда я не знала что это слово означает, но типа, я ходила зажато болторукаясь рукоболтаясь и честное слово ни единая душа не смела со мною заговорить а некоторые и взглянуть-то боялись, и я такая там ходила как зомби а ведь всего тринадцать мне было».) (Ох что за ликующее пришепетывание в шепелявых ее губках, я вижу выступающие вперед зубки, я говорю строго: «Марду тебе следует сейчас же почистить зубы, вон в той вот больнице, пойдешь к своему терапевту, и к зубному тоже зайди – это все бесплатно поэтому давай…» поскольку вижу как уголки ее жемчугов начинают темнеть что приведет к порче) – и она строит мне рожу сумасшедшей, лицо неподвижное, а глаза сияют сияют сияют как звезды небесные и какие угодно но только не испуганные я до крайности поражен ее красотой и говорю «И еще я вижу землю в твоих глазах вот что я думаю о тебе, в тебе есть определенная красота, не то чтобы я завис на земле и индейцах и все такое и желаю все время талдычить про тебя и про нас, но я вижу в твоих глазах такое тепло – но когда ты строишь сумасшедшую я вижу не безумие а восторг восторг – как беспризорные хлопья пыли в уголке у маленького пацанчика а он сейчас спит в своей кроватке и я люблю тебя, настанет день и дождь падет на наши вежды милая» – и у нас горит одна свечка поэтому все безумства еще смешнее а истории о привидениях еще жутче – одна про – но увы не чирикает, птичка певчая, я расчирикался во всяких добряках и не забываю и забываю свою боль —

Продолжая прикол с глазами, тот раз когда мы закрыли глаза (снова не пивши потому что нет денег, нищета спасла бы этот роман) и я отправлял ей послание: «Ты готова», и вижу первое в моем черном мире глаз и прошу ее описать его, поразительно как мы пришли к одному и тому же, это было какое-то взаимное понимание, я видел хрустальные жирандоли а она видела белые лепестки в черной бочажине сразу после некоторого слияния образов так же изумительно как и те точные образы которыми я обменивался с Кармоди в Мексике – Марду и я оба видели то же самое, какие-то очертания безумия, какой-то фонтан, ныне уже мною позабытый и вообще-то пока не важный, сходимся вместе во взаимных описаниях его и радуемся и ликуем в этом нашем телепатическом триумфе, заканчивая там где встречаются наши мысли в кристальной белизне и лепестках, в тайне – я вижу ликующий голод в ее лице поглощающем взглядом мое лицо, я мог бы умереть, не разбивай мне сердце радио своей прекрасной музыкой, О мир – вновь свет свечей, мигающий, я накупил уйму свечей в лавке, углы нашей комнаты во тьме, тень Марду обнаженно смугла когда она спешит к раковине – как мы пользуемся раковиной – мой страх передать БЕЛЫЕ образы ей в наших телепатиях из страха что это ей (в ее веселии) напомнит о нашей расовой разнице, отчего в то время я чувствовал себя виновато, теперь-то я понимаю что все это было одним сплошным любовным реверансом с моей стороны – Господи.

Хорошие – поднимаясь на вершину Ноб-Хилла ночью с квинтой токайского «Королевский потир», сладкого, густого, крепкого, огни города и бухты под нами, печальная тайна – сидя там на скамейке, влюбленные, одинокие проходят мимо, мы передаем друг другу бутылку, разговариваем – она рассказывает все свое маленькое девчачье детство в Окленде. – Это словно Париж – мягко, ветерок веет, город может изнемогать от зноя но обитатели холмов все равно летают – а на той стороне бухты Окленд (ах эти я Харт Крейн Мелвилл и вы все разнообразнейшие братья поэты американской ночи которая как я однажды думал станет моим священным алтарем и теперь так и есть но кому до этого дело, кому знать это, а я потерял любовь из-за нее – пьянчуга, тупица, поэт) – возвращаясь через Ван-Несс на пляж Водного Парка, сидя в песке, прохожу мимо мексиканцев и ощущаю эту великую хеповость что была у меня все лето на улице с Марду моя старинная мечта быть жизненным, живым как негр или индеец или денверский японец или нью-йоркский пуэрториканец сбылась, с нею рядом такой молодой, сексуальной, гибкой, странной, хиппейной, сам я в джинсах и такой небрежный и мы оба как бы молодые (Я говорю как бы, в мои-то 31) – фараоны велят нам валить с пляжа, одинокий негр проходит мимо дважды и таращится – мы идем вдоль плеска кромки воды, Марду смеется видя чокнутые фигуры отраженного света луны пляшущие совсем как насекомые в завывающей прохладной гладкой воде ночи – мы слышим запах гаваней, мы танцуем —

Тот раз когда я повел ее в разгар сладкого сухого утра типа как на плоскогорьях в Мексике или где-нибудь в Аризоне на прием к терапевту в больницу, по Эмбаркадеро, презрев автобус, рука об руку – я гордый, думая: «В Мехико она будет выглядеть точно так же и ни единая душа не будет знать что я сам не индеец ей-Богу и мы схиляем вместе» – и указываю на чистоту и ясность облаков: «Совсем как в Мексике милая, О ты ее полюбишь» и мы поднимаемся по суетливой улочке к мрачнокирпичной больнице и предполагается что отсюда я пойду домой но она медлит, печальная улыбка, улыбка любви, и я уступаю и соглашаюсь подождать окончания ее 20-минутного свидания с доктором и ее выхода она лучезарно вырывается радостная и стремглав несется к воротам которые мы чуть было не прошли в ее вот-чуть-чуть-и-к-черту-лечение-лучше-погуляю-с-тобой блуждании, мужчины – любовь – не продается – моя награда – собственность – никто ее не получит а заработает сицилийский разрез поперек середины – германским сапогом в целовальник, топор кэнака – я пришпилю этих корчащихся поэтишек к какой-нибудь лондонской стенке прямо здесь, объяснено. – И пока жду пока она выйдет, я сижу на стороне воды, в мексиканском таком гравии и траве и среди бетонных блоков и вытаскиваю блокнотики и рисую большие словесные картинки небесного горизонта и бухты, вставляя крошечные упоминания великого факта громадного всего-мира с его бесконечными уровнями, от «Стандард Ойла» вниз до шлепков прибоя о баржи где старым матросам снятся сны, с различием между людьми, различием таким неохватным между заботами