директоров в небоскребах и морских псов в гавани и психоаналитиков в душных кабинетах громадных мрачных зданий набитых мертвыми телами в морге под низом и сумасшедшими женщинами у окон, надеясь таким вот образом внедрить в Марду признание того факта что это большой мир а психоанализ лишь маленький способ объяснить его поскольку он только царапает поверхность, которая суть, анализ, причина и следствие, почему вместо что – когда она выходит я читаю ей это, не производя на нее чрезмерного впечатления но она меня любит, держит меня за руку пока мы рассекаем вниз по Эмбаркадеро к ее дому и когда я оставляю ее на Третьей и Таунсенде поезд в теплом ясном полдне она говорит «О до чего я не хочу чтобы ты уходил, мне теперь по-настоящему тебя не хватает». – «Но я должен быть дома вовремя чтобы приготовить ужин – и писать – поэтому милая я вернусь завтра не забудь ровно в десять». – И назавтра я вместо этого заявляюсь в полночь.

Тот раз когда у нас вместе произошел содрогающийся оргазм и она сказала «Я вдруг потерялась» и потерялась со мною хоть сама и не кончала но неистовствовала в моем неистовстве (райховское заволакивание чувств) и как же она любила это – все наши учения в постели, я объясняю ей себя, она объясняет себя мне, мы трудимся, мы стенаем, мы джазуем – мы срываем прочь одежду и прыгаем друг на друга (после всегдашнего ее маленького путешествия к диафрагмовой раковине а мне приходится ждать держась мягче и отпуская дурацкие шуточки а она смеется и брызжется водой) потом вот она подходит шлепая ко мне через Райский Сад, и я тянусь к ней и помогаю ей опуститься на мою сторону мягкой постели, я притягиваю ее тельце к себе и оно тепло, ее теплое место горячо, я целую ее коричневые грудки, обе, я целую ее любвеплечия – она не перестает делать губами «пс пс пс» крохотные поцелуи там где в реальности никакого соприкосновения нет с моим лицом разве что совсем случайно пока я делаю что-нибудь другое я трогаю им ее и ее поцелуйчики пс пс соединяются и так же печальны и мягки как и когда нет – это ее маленькая литания ночи – а когда она больна и мы встревозбуждены, тогда она принимает меня на себя, на свою руку, на мою – она прислуживает безумному бездумному зверю – Я на долгие ночи и многие часы получаю ее себе, наконец она становится моей, я молюсь чтобы это подошло, я слышу как жестче она дышит, я надеюсь против всякой надежды что пора, шум в коридоре (или взвой пьянчуг по соседству) отвлекает ее и у нее не получается и она смеется – но когда у нее действительно получается я слышу как она плачет, хнычет, содрогающийся электрический женский оргазм заставляет ее плакать как маленькую девчушку, стонать в ночи, он длится добрых двадцать секунд и когда все кончено она стонет: «О почему он не может длиться дольше», и «О когда я когда и ты тоже?» – «Теперь уж скоро спорим, – говорю я, – ты все ближе и ближе» – покрываясь испариной у ее кожи в теплом грустном Фриско с этими его чертовыми старыми шаландами мычащими в приливе там снаружи, вуум, вуууум, и звезды посверкивают на воде даже там где она волнуется под пирсом куда легко можно допустить гангстеры сбрасывают зацементированные трупы, или крысы, или Сумрак – моя малютка Марду кого я люблю которая никогда не читала моих неопубликованных работ а один лишь первый роман, где есть мускулы но и унылая проза в нем тоже есть в конечном счете и вот теперь держа ее в объятьях и истраченный на секс я грежу о том дне когда она прочтет великие мои работы и восхитится мною, вспоминая тот раз когда Адам вдруг сказал во внезапной странности сидя у себя на кухне: «Марду что ты на самом деле думаешь о Лео и обо мне как о писателях, о наших положениях в мире, о дыбе времени», спрашивая ее об этом, зная что ее мышление в согласии некоторыми образами в большей или меньшей степени с подземными которыми он восхищается и которых боится, чьи мнения он ценит с изумлением – Марду не то чтобы отвечая а избегая темы, но старичина я замысливает сюжеты великих книг для того чтобы ее поразить – все те хорошие вещи, хорошие разы что у нас были, другие о которых я сейчас в горячке своей лихорадки забываю но я должен рассказать все, однако лишь ангелы знают все и записывают это в книги —

Но подумайте обо всех плохих разах – у меня есть список плохих разов чтоб уравновесить хорошие, те разы когда я бывал к ней хорош и типа каким и должен был бы быть, чтоб тошнило – когда ближе к началу нашей любви я опоздал на три часа а это много часов опоздания для молодовлюбленных, и поэтому она психанула, испугалась, походила вокруг церкви руки-в-карманах тяжело размышляя разыскивая меня в тумане предрассвета а я выбежал (увидев ее записку где говорилось «Ушла наружу искать тебя») (во всем этом Фриско, а! этот восток и запад, север и юг бездушной безлюбой хмари которую она видела со своего забора, все эти бессчетные люди в шляпах садятся в автобусы и плевать хотели на обнаженную девушку на заборе, а) – когда я увидел ее, сам выскочив ее искать, я раскрыл объятья на целых полмили —

Худший почти что самый худший раз из всех когда красное пламя перечеркнуло мне мозги, я сидел с нею и Лэрри О’Харой у него на хате, мы пили французское бордо и орали, живая тема была поднята, я хлопал рукой Лэрри по колену крича «Но послушай меня, послушай же меня!» до того желая высказаться что в интонации у меня звучала огромная сумасшедшая мольба а Лэрри глубоко поглощенный тем что одновременно говорит ему Марду и подкидывая по нескольку слов к ее диалогу, в пустоте после этого красного пламени я вдруг подскакиваю и рву к двери и дергаю ее, агх, заперта, изнутри на цепочку, скольжу рукой и отцепляю ее и с еще одной попытки вылетаю в коридор и вниз по лестнице настолько скоро насколько мои воровские быстрые башмаки на каучуке мне позволяют, путт, питтерпит, за этажом этаж кружатся вокруг меня пока я накручиваю вниз пролет за пролетом, оставив их с разинутыми ртами – позвонив обратно через полчаса, встретившись с нею на