Поезд замедлил ход. Человек по-звериному мягко спрыгнул на мокрую землю и настороженно огляделся, не заметил ли кто ненароком его внезапное появление. Поблизости никого не было. Дождавшись, когда последний вагон товарняка растворился в темноте, он с деланой неторопливостью зашагал через пути. На нем была просторная куртка явно с чужого плеча, волосы на непокрытой голове еще не успели отрасти. Под полой куртки он что-то прятал.

У переезда перед закрытым шлагбаумом стоял грузовик. Сначала человек решил пройти мимо. Но, обойдя машину, вдруг остановился и, словно подстегнутый взвывшим мотором, ухватился за обляпанный грязью борт и с неожиданной легкостью перебросил тело в кузов. Сразу же распластался на мокрой соломе, на каких-то остро пахнущих бензином тряпках. И не поднимал головы, пока грузовик не тронулся с места, переполз через рельсы, завывая заскользил по разбитой дороге, которая вскоре перешла в окраинную улицу поселка.

Вдруг, по-прежнему не поднимая головы, человек догадался, что в кузове, кроме него, есть еще кто-то. Он резко перекатился к заднему борту, сел, прислонившись к нему спиной, и, выхватив из-под полы автомат, остервенело уставился перед собой воспаленными глазами. Сначала он ничего не увидел и уже подумал было, что ошибся, но потом с трудом разглядел у правого борта неподвижную темную фигуру, которую подбрасывало и встряхивало при каждом толчке. Живой не мог бы лежать так беспомощно и беззащитно, вытянувшись всем телом и не отворачиваясь неподвижным лицом от колючего дождя. Человек с облегчением опустил автомат. Решил — труп. Везут на опознание или на вскрытие, и, значит, не миновать оказаться вскоре перед ментовкой или больницей, где его непременно обнаружат. Он спрятал автомат под куртку, приподнялся, намереваясь перевалиться через борт, как только грузовик замедлит ход, но что-то снова привлекло его к лежащей фигуре. Он пристально вгляделся и даже подался вперед, стараясь понять, в чем дело. И вдруг понял — лежащий смотрел на него! Значит, был жив, хотя лежал неподвижно. Человек, придерживаясь рукой за борт, неловко подполз, наклонился к самому лицу лежащего.

— Эй, козел, живой, что ли? Лежит, как дубарь, а я переживай… Куда кантуют?

Не дождавшись ответа, человек подсунул под голову лежащего какой-то мешок, чтобы не слишком колотило, и без всякой надежды спросил:

— Курева ноу?

На всякий случай обхлопал карманы мокрого плаща своего неподвижного попутчика и разочарованно сплюнул:

— Невезуха. Забурился в товарняк, а его вместо Сочи сюда…

Потом он перекатился к кабине и осторожно заглянул в заднее окошко.

— Кайфуют, псы! Загрузили мужика под атмосферные осадки, а сами в тепле и с куревом… Вмазать бы пониже спины… Слышишь, да? Хреновый у меня расклад. Полная вшивка. Не хуже, чем у тебя. Конец маршрута где предполагается? Мигни, когда подъезжать будем. Мне только до реки добежать, а там ищи-свищи… Жрать охота. Третьяк кантуюсь. Слышишь, да? Ладно, линяю. Комелек позаимствую… Бывай. На том свете повидаемся, если он имеет место быть. В самом скором времени.

Грузовик подъезжал к темной массе какого-то здания. Человек снял с лежавшего старую кепку, натянул её по самые глаза, перевалился через борт и растворился в темноте. А грузовик уперся мутным светом фар в высокое деревянное крыльцо и остановился. Молодой мужик выбрался из кабины, громко стуча сапогами, поднялся по ступенькам и, толкнув тяжелую дверь, вошел внутрь. Шофер заглушил мотор, закурил и включил транзистор. Передавали последние известия…

Лежавший в кузове неподвижно смотрел вверх. По его мокрому лицу стекали капли — казалось плачет. Услышав, что раскрылась дверь и раздались голоса, закрыл глаза.

— Ты бы, гад, эти восемьдесят км с нами пропахал. Зажрались тут в городе… Будку наел, в три дня не обгадишь. Ложьте — и все дела! — азартно и почти весело напирал молодой. — А то мы про этот случай в газету сообщим. Как умирающего в больницу не допускают. Верно, Вася?

Шофер, не отвечая, улыбался.

— Да хоть запишись, — забубнила басом огромная сутулая фигура. — Сказано ремонт, значит, ремонт. Одна палата на все оставшееся здание. В районку везите.

— Охренел, да? До районки еще сколько? У нас бензину только развернуться. Точно, Вась?

Шофер снова улыбнулся и сплюнул через полуоткрытую дверку.

— Сам говоришь, почти покойник, — загудела фигура. — У нас никакой помощи ему предоставить невозможно. В операционной побелка… Не пущу, сказал, и все. Вези в районку.

Но молодой уже забрался в кузов.

— Вась! — позвал он. — Разгружаем. Не пустит, на крыльце оставим. Помрет — им отвечать. Мы свое дело сделали — довезли. По таким погодным условиям. Никто нам слова не скажет. Можно сказать, жизнью рисковали… Теперь пускай медицина распоряжается. Им за это деньги платят.

— Да пойми ты, дурья голова… — все еще сопротивлялся бас.

В это время снова раскрылась дверь, и в освещенном прямоугольнике неустойчиво определилась фигура в белом халате. Это был дежурный врач.

— Пусть разгружают, господин Митькин. Деньги надо отрабатывать.

— Наталья Николаевна категорически… — звякнув ключами, неуверенно возразил громоздкий, неповоротливый Митькин, не то сторож, не то завхоз при больнице. Он неуклюже развернулся было к врачу, но тот уже исчез, оставив вместо себя освещенный прямоугольник, на фоне которого ясно обозначились косые струи дождя.

— Положили мы на твою Наталью, — весело крикнул молодой, открывая борт. — Главный сказал разгружать, значит, никаких делов. Дядя Коля у нас бывший боевой офицер, орденоносец и майор бронетанковых войск. Обязаны предоставить соответствующие условия. Вась, бери за ноги… — скомандовал он, грубо разворачивая лежащего…

Врач стоял за дверью в гулком, пустом, ярко освещенном приемном покое. Помещение было подготовлено к побелке. Стены небрежно выскоблены, пол засыпан известкой, посредине стояла заляпанная краской стремянка. Из-под соскобленной известки на стенах неразборчиво проступали контуры каких-то фигур, лица… Над головой врача можно было разобрать руку, сжимавшую рукоять посоха. Узкое стрельчатое окно, полустертые фрески на стенах, полутьма сводчатого высокого коридора — все говорило о том, что участковая больница была неуютно устроена в здании бывшего собора, и, несмотря на многолетние старания людей оставить как можно меньше следов прежнего назначения этого явно не пригодного для жилья строения, следы явственно проступали буквально на каждом шагу.

Врач стоял, прижавшись к стене, и морщился, словно от боли. Он даже коротко застонал и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой изможденное встревоженное лицо, очень похожее на полусоскобленные лица фресок.

— Чего тебе? — спросил врач.

— Вам плохо, Виктор Афанасьевич? — встревоженно спросил человек с изможденным лицом и неловко переступил с ноги на ногу. Под заношенным флотским бушлатом, который был ему явно мал, на нем была еще тельняшка, заправленная в старые выцветшие джинсы.