class="p1">— Наоборот… Наверху блаженства. Очередного кандидата в покойники доставили. Надевай халат, Яков, и предоставь сельским труженикам каталку.

Только сейчас, когда на лице врача появилась рассеянная неуместная улыбка, стало видно, что он полупьян или почти пьян. Хотя еще вполне способен передвигаться и разумно отвечать на вопросы.

— Хорошо, Виктор Афанасьевич, сейчас предоставлю.

Яша неслышно растворился в полутьме коридора. Врач, достав из кармана бутылку, не торопясь отвинтил пробку, отпил большой глоток и, повернувшись к полуоткрытой двери, сделал понятный во всех странах неприличный жест.

Человек, спрыгнувший с грузовика, понятия не имел, в какую сторону ему надо идти и как далеко. Голод и волной накатившая слабость лишали воли. Присев за бочками, он внимательно прислушивался к голосам и возне на крыльце больницы. Когда его неподвижного попутчика занесли внутрь, он, низко пригнувшись, подбежал к грузовику и заглянул в кабину. На сиденье лежала оставленная шофером коробка спичек, тут же исчезнувшая после молниеносного движения руки. Транзистор продолжал вещать про события в Косово, заглушая удалявшиеся голоса и шаги, и человек, чтобы не быть застигнутым врасплох, выключил его. Навалилась тишина. Не сразу в ней стали различимы шорох дождя, далекий собачий лай, простуженное дыхание… Поминутно взглядывая на полуоткрытую дверь, человек забрался в кабину, рывком открыл бардачок, пошарил в нем и, ничего не обнаружив, шепотом выругался. Больше в кабине ничего не было.

Светлый квадрат двери манил теплом, сухостью, возможностью спокойно отлежаться где-нибудь в углу и, может быть, даже отыскать что-нибудь съестное, когда все заснут. Не святым же духом они там перебиваются, хотя и устроились на бывшей хазе самого Господа Бога. Человек, по-прежнему низко пригибаясь, почти на четвереньках заскочил на крыльцо и, напряженно прислушиваясь к далеким голосам, заглянул в дверь. В крайнем случае можно притвориться, что зашел по делу. Прижимая локтем под курткой автомат, он выпрямился и, пересилив страх, шагнул внутрь. В приемном покое никого не было.

Врач долго и тщательно мыл руки под холодной струйкой, тонко текущей из проржавевшего крана, потом повернулся, вытянув руки с растопыренными пальцами. Яша торопливо опустил на них помятое полотенце. Тщательно вытерев руки, врач сел за стол, взял ручку и приготовился писать.

— Фамилия? — строго спросил он.

— Большешапов, — дернулся молодой. — Николай Большешапов. Моя?

— Больного, — поморщился врач.

— Тоже.

— Что «тоже»?

— Тоже Большешапов. Николай Степанович.

— Отец?

— Не.

— Родственник? Однофамилец?

— И так, и так. Дядька.

— Забавно. Год рождения?

— За полсотни уже. Вась, ты не знаешь? Пишите с половиной. Полсотни пять.

— Пол? Мужской… Место жительства?

— Журавлево.

— Диагноз?

— Чего?

— На что больной жалуется?

— Да ни на что он не жалуется. Тут что получилось. Моя баба к нему третьего дня забегает — чего-то ей там приспичило, не то отдать, не то одолжить — а он, значит, лежит. При полном параде. Ордена, значки, все что было нацепил и лежит. Катька, баба моя, и так и сяк — лежит. Не шевелится, и ничего такого. Хоть бы слово какое сказал, так нет — ни мычит ни телится. Участковый приехал, объясняет — везите. А то помрет, отвечать будете. Мы с Васей и пошел, значит. Так было, Вась?

Шофер улыбнулся и ничего не ответил.

Врач махнул рукой:

— Исчезайте.

— Все, что ль? — обрадовался молодой.

— Когда забирать труп, вам сообщат.

«Труп» лежал на каталке и пристально смотрел в потолок. Прямо над ним были распростерты крылья. Судя по всему, когда-то здесь был написан ангел. Самого ангела уже не было, остались лишь крылья и часть голубого одеяния. Но даже в этих немногих останках была заключена такая гармония и чистота, что лежавшему почудилось, что внутри него зазвучала знакомая и радостная мелодия. Он прислушался. Мелодия загремела, сотрясая уходящие в темноту своды:

Все выше и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ…

Песня внезапно оборвалась, словно выключили приемник. Молодой шофер и Митькин уходили. Уходили не оглянувшись, не попрощавшись, деловито и торопливо, словно скинули с плеч неприятную обузу и теперь с облегчением спешили по своим нужным и приятным делам. Врач и Яша молча смотрели им вслед.

Смотрел на их прошагавшие чуть ли не вплотную ноги распластавшийся на полу, за грудой кроватных сеток, вынесенных на время ремонта в коридор, человек. Шофер, проходя мимо, бросил на пол окурок, и человек, даже не дождавшись, когда идущие исчезнут за поворотом, высунулся, схватил его, сунул в рот, глубоко затянулся… И еще раз затянулся…

Грузовик, буксуя в грязи, развернулся и почти сразу скрылся в темноте, сонно мигнув грязным огоньком поворота. Громоздкий Митькин высморкался ему вслед, вытер пальцы о старый ватник, загремев ключами, замкнул дверь и начал медленно спускаться с крыльца.

— Нас с вами опять заперли, Виктор Афанасьевич, — грустно сказал Яша.

— Не доверяют, Яков Борисович, не доверяют.

— Людей нельзя запирать…

— Если честно, у них имеются основания. Особенно после того, как я загнал стерилизатор. Помнишь, на пристани? За тридцатку. На кой фиг он им был нужен?

— Рыбу коптить.

— Последний стерилизатор в отделении. Продал за тридцатку, выплатил полную стоимость.

— Вы были совершенно пьяны, Виктор Афанасьевич.

— Во! Даже ты это осознаешь. А Наталья в упор понимать не желает. Самое обидное, что я когда-то любил эту женщину. Смешно вспоминать, Яков, но она отвечала мне взаимностью.

— Я ее понимаю.

— Понимаешь сейчас или понимаешь тогда?

— Тогда.

Врач полез было за бутылкой, спохватился, закрыл почти неначатую историю болезни и встал.

— Сейчас нас с тобой запирают на всю ночь, как неблагонадежный элемент. Поехали, Яков.

— Осматривать не будете?

— Осматривай не осматривай… Восемьдесят километров в кузове, под дождем… Здоровый бы сыграл в ящик.

Яша осторожно развернул каталку с неподвижным Николаем Степановичем. Врач шел рядом, держась сначала за каталку, потом за Яшу. Они медленно шли по коридору.

— Куда его? — спросил Яша. — В операционную?

— В седьмую.

— Там женщины.

— Мужчины, женщины… В больнице абсолютно не имеет значения. Единственная графа — «больной». По возможности — «чем»? И все. Осознал?

— Осознал. Все равно все считают меня сумасшедшим.

Они подошли к лестнице на второй этаж и остановились. Рядом, между двумя старыми шкафами, сидел на корточках человек. Врач обнял Яшу, прижался лбом к его лбу.

— Яшенька… Солнышко ты мое жидовское… Ну какой ты сумасшедший? Слегка не в норме. А кто сейчас в норме? Я, например, тоже не в ней. Уже… По случаю дождливой погоды и наступающей субботы. Осознал?

— Осознал. Женщины будут недовольны. Из седьмой палаты.

— Чем будут недовольны женщины из