Зинка. — От мужика запах. Это от тебя вонь. Была б моя воля, я бы тебя за окошко вместе с койкой вывесила. Пусть прополощет. Чего стоишь, блажной? — отодвинула она в сторону Яшу. — Давай помогу. Правда, что ль, к Таське положим? Пусть погреется.

Она взяла Николая Степановича за ноги и прикрикнула на врача:

— Чего стоишь, как хряк на разводе? Помогай… Руки совсем никуда стали…

Втроем они с трудом переложили Николая Степановича на постель Таси.

— Не понял… «Хряк на разводе»… Это как? — спросил врач.

— Когда его в чужом огороде колом по башке ошарашат, — с удовольствием объяснила Зинка.

Вонючка прыснула.

— А вы, Яков Борисович, говорили, что женщины будут недовольны, — улыбнулся врач. — У нас прекрасные женщины. Все понимают.

— Лично я считаю все происходящее возмутительным, — дрожащим от негодования голосом заявила Нина Тарасовна. — Сначала не убирают труп. Потом привозят мужчину в женскую палату…

— Обстоятельства… — перестав улыбаться, сказал врач. — В том числе — ремонт.

— Ну… я не знаю… Поместили бы в коридор.

— Тебе места мало? — не выдержала Тася. — Мертвую увезут — пусть лежит. Он даже шевелиться не может. Только дышит маленько. Совсем маленько.

— Тем более, — уже почти кричала Нина Тарасовна.

— Что? — спросил врач.

— Ничего. Я буду жаловаться.

— Ради бога! — вдруг тоже закричал врач, склоняясь в шутовском поклоне и указывая рукой на дверь. — Хоть в облздрав. С чего начнем? С отсутствия медикаментов?

Он выпрямился и тихо добавил:

— Все равно, что на дождь жаловаться. А он как шел, так и идет.

— Больную с простыней забирать? — спросил Яша.

— Какую больную? — удивился врач.

— Эту…

— Эта уже не больная. Летальный исход на почве острой сердечной недостаточности. Там… в твоей Обетованной, её могли бы спасти. Запросто. А у нас не значится даже в отдаленной перспективе. Се ля наша районная ви… Без простыни. Не класть же его на голый матрас? Где я сейчас белье возьму? Галька… на видик… Бери за голову.

— Я лучше за ноги, — робко попросил Яша.

— Почему? Хотелось бы осознать ход твоих загадочных масонских мыслей.

— Жалко её…

— Все равно не понял. Ладно, за ноги, так за ноги…

Они переложили покойницу на каталку.

— Нехорошо в таком виде… — спохватился врач. — У кого-нибудь что-нибудь?.. Накрыть… А то маляры завтра придут, а она там лежит…

— У райкомщицы лишняя простынь под подушкой, — с готовностью наябедничала Вонючка.

— Тысячу раз говорила — не райком, а администрация. Неужели трудно запомнить? А простыня мне выдана старшей сестрой специально для операции.

Голос Нины Тарасовны похолодел от предельного отчуждения.

Стянув с себя полушалок, Зинка бережно накрыла «покойницу».

— Она мне вчера яблоко дала, — тихо сказал Яша. — Их, говорит, у меня много. А у самой одно это яблоко. Ешь, говорит… Оно у меня до сих пор лежит.

— А мне кофту фланелеву отдала, — вспомнила Вонючка. — Знала, видать.

— Долина ль ты моя, долинушка… — низким красивым голосом вдруг запела Зинка.

На той ли на долине

Вырастала калина.

На той ли на калине

Кукушка вскуковала.

Её сильный голос был хорошо слышен во всем здании. Темные провалы коридоров, переходов, площадок, лестниц и комнат, казалось, ожили, осторожно и каждая, по-своему резонируя словам песни пространствами зыбкого струящегося света, который вдруг неизвестно откуда обозначился на ободранных стенах, а по ним текли, колебались, вспыхивали и пропадали фигуры, лики, персты, глаза…

И вдруг — ослепительный солнечный свет до краев залил прозрачный березовый колок, полный свежей молодой зелени, птичьего щебета и ярких желтых цветов на обочине неширокой дороги, по которой неторопливо катила телега, влекомая молодой пегой лошадкой, то и дело взмахивающей хвостом и фыркающей на щекочущее встречное течение теплого, переполненного запахами и голосами весеннего воздуха. На телеге сидели молодая женщина с девочкой. Они весело смеялись и подзывали бегущего за телегой тонконогого жеребенка…

Ты об чем, моя кукушечка,

Об чем кукуешь?

Ты об чем, моя горемычная,

Об чем горюешь?

Человек, остановленный песней на полушаге, стоял неподвижно, боясь пошевелиться. Ему казалось, что если он шевельнется, то что-то обязательно произойдет — страшное и непоправимое. То ли песня смолкнет, то ли вспыхнет свет, и все увидят, какой он маленький, грязный, беспомощный…

Окно впереди, до которого он так и не дошел, было сверху донизу забрано кованой, еще с тех церковных лет оставшейся решеткой, которая надежно отделяла его сейчас от страшного прошлого и от еще более страшного будущего. И только незнакомая песня, которую пела неизвестно где находящаяся женщина, подсказывала, что прошлое и будущее готовы вот-вот соединиться и определить окончательно меру его никому не нужного существования.

Уж и как мне, кукушечке,

Как не куковати?

Уж и как же мне, горемычной,

Как не горевати?

Один был зеленый сад,

И тот засыхает,

Один был у меня милый друг,

И тот отъезжает…

Зинка замолчала. Лица женщин неподвижно светились в полутьме. Тишину прервал чей-то судорожный не то вздох, не то всхлип, и снова все стихло.

— Я зажгу свет, — вдруг громко сказал Яша.

— Зачем? — устало спросил врач.

Яша торопливо вышел.

Подойдя к окну и дотянувшись поднятыми руками до тяжелой решетки, человек стал биться лбом о свежевыбеленную стену, оставляя на ней кровавые пятна. По лицу его текли слезы и кровь, но он, как всегда это бывало с ним в минуты истерики, не чувствовал боли и почти не понимал, что с ним происходит.

— У неё какая болезнь-то? — спросила Вонючка, подтягивая снова сползшее на пол одеяло. — Сколь ни спрашивала, только улыбается. Видать, и сама не знала.

— Девчоночка у неё сгорела, — сказала Зинка, опускаясь на койку «покойницы». — Трех годков еще не было.

— Пожар? — страшным шепотом спросила Тася.

— Мужик… — медленно, словно через силу, начала рассказывать Зинка.

Все замерли. Даже Николай Степанович открыл глаза. Стало заметно, что он тоже прислушивается. Только врач не слушал. Он лучше Зинки знал эту историю.

— Он её годов на десять моложе, — продолжала Зинка. — А жили неплохо. Пил только… Так кто сейчас не пьет? Мотоцикл он во дворе чинил… Говорят, бензин разлил… Девчоночка рядом играла. Никто не видел, как дело было. Может, окурок бросил, может, ещё что… Она-то в погребе картошку прошлогоднюю перебирала. Выскочила — девчоночка горит, катается, кричать уже не может…

— А он?

— Убег куда-то. До сих пор отыскать не могут. С потрясения, видать.

— Как же, потрясутся такие, — пробормотала Вонючка. — Хлещет где-нибудь без просыпу.

— Сердце у неё