— Что мы положим к ним мужчину.

— Яков… — Врач достал сигареты, закурил, поднес догорающую спичку к лицу Яши, словно хотел лучше рассмотреть его. — Ты когда-нибудь видел женщину, недовольную тем, что к ней положили мужчину? Я лично никогда не видел. Что это доказывает? Это доказывает отсутствие у тебя соответствующего жизненного опыта. А ведь тебе уже тридцать, да?

— Двадцать восемь.

— Пацан. Закуришь?

— С удовольствием.

Врач отдал Яше свою сигарету, а сам закурил новую.

— Видишь, у тебя еще имеются удовольствия. А у него они полностью отсутствуют.

Он сел на ступеньку лестницы и хлопнул рядом рукой.

— Садись… Какой делаем вывод?

— Не знаю.

— Элементарный. По сравнению с ним ты что-то. Хотя, если честно, не очень далеко от него ушел.

— Вы меня обижаете.

— Обижаться надо было на атомную подводную лодку. Сколько ты на ней отпахал?

— Два года восемь месяцев.

— А я что говорю? Разница между тобой и этим паралитиком, что ты еще куришь, а он свою последнюю выкурил три дня назад. На кой хрен его сюда притартали? Не знаешь? Не обижайся, я любя… Восемьдесят километров… Долболомы. По такой дороге… Не захотели, чтобы дома лежал. Больницу им подавай. Рентген, уколы, квали… квалифицированную медицинскую помощь… Сдохнуть со смеха.

Подтянул к себе каталку.

— Мужик, хочешь закурить?

Не дождавшись ответа, сунул ему в сжатые губы окурок.

— Последний чинарик перед миром иным. В любом случае лучше совершенно бесполезного укола в задницу. Да и не сделают его тебе сейчас. Галька, блядешка, опять на дискотеку рванула. Раньше семи утра не нарисуется.

Яша тоже наклонился к Николаю Степановичу:

— А если он слышит? Видите? Смотрит…

— Естественно. Что ему еще остается?

Врач поднялся:

— Поехали, сионист.

— Я не сионист, Виктор Афанасьевич…

Вдвоем они с трудом, со ступеньки на ступеньку стали закатывать каталку на второй этаж. Окурок выпал изо рта Николая Степановича и медленно дотлевал на мокром плаще. Почти вся тяжесть каталки досталась на долю Яши, подталкивающего её сзади, да еще лежавший стал соскальзывать вниз. Мокрая голова уперлась Яше в грудь, и он совсем близко видел измученные выцветшие глаза. Врач, которому было значительно легче, не переставал говорить:

— Критику признаю… Сионисты в задрипанных участковых больницах не проживают. Они в подавляющем большинстве там… на Земле обетованной.

Он неожиданно остановился.

— Яков… Я тебя совершенно серьезно спрашиваю… Неужели здесь можно жить?

Яша, с трудом удерживающий давящую тяжесть груза, ничего не ответил. Они снова стали подниматься. Врач не переставал разглагольствовать.

— Даже принимая во внимание, что у тебя не все дома… Я бы в первую неделю повесился. В морге. Назло Наталье. Чтобы ей, стерве, строгий выговор с занесением. За плохую работу с кадрами. Иначе ее не достанешь…

Они перевели дыхание. Каталка стояла на площадке второго этажа.

Человек выбрался из-за шкафа и осторожно пошел по коридору. Толкнул одну дверь — закрыто, другую — тоже закрыто. Третья, с табличкой «Пищеблок», подалась. Человек вошел и очутился в полной темноте. Он осторожно закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов и… — страшный грохот, казалось, встряхнул все массивное здание…

Измученная болью и тоскливой безысходностью, от которой ей все время хотелось плакать, Вера задремала буквально несколько минут назад. Разбуженная дальним непонятным грохотом, она испуганно вскинулась, потом, ничего не понимая, села. В палате было тихо. Чуть светилось большое окно, у которого стояла койка Вонючки. Та, как всегда, сидела и, наклоняя голову, что-то шептала. Очевидно, молилась. Остальные даже не пошевелились. Ровно шумел дождь. Далеко на реке тоскливо, будто призывая кого-то на помощь, гудел сухогруз. Грохот больше не повторялся, и Вера решила, что он ей приснился. Она осторожно пошарила рукой под подушкой, нащупала старенький плейер, надела наушники, включила, улеглась, отвернувшись к стене, и замерла. По её худенькому личику текли слезы. Прикусив судорожно сжатый кулачок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разреветься в голос и не закричать на всю палату, что ей не хочется жить.

Врач и Яша остановились с каталкой у самой двери палаты.

— Какие будут соображения? — спросил врач.

— Корыто свалилось в пищеблоке. А под ним тазы.

— Это я без тебя понял. Почему свалилось?

— У нас сейчас все время что-нибудь валится. Ремонт.

— Резонно. Закатываем?

— Может, лучше в коридоре?

— Не улавливаете нюансов, Яков Борисович. В женскую — инициатива, в коридор — халатность. Именно так Наталья будет оценивать. А бабенкам радость. Они же там совсем скисли. Наша больница, плюс ремонт, плюс четвертый день дождь. Китайская пытка. В твоей подлодке наверняка была более уютная обстановка. Она все-таки всплыла. Ты чего?

— Постучать.

— Яков, ты бесповоротен. Абсолютно не способен делать поправки на окружающую действительность. Не надо стучать, не надо шуметь. И вообще… ничего не надо. Будет приятным сюрпризом. До утра не заметят, а утром не наше дежурство. Закатывай. Осторожно… На цыпочках…

Врач открыл дверь, и Яша, стараясь не шуметь, закатил каталку в палату. Дверь за ним тут же закрылась, и он замер, привыкая к темноте. Потом двинулся было в свободный угол, но тут Вонючка громким голосом сообщила:

— А со второй коечки уже с час, как померла. Не шевелится.

Яша оставил каталку в палате, попятился, спиной открыл дверь и вывалился в коридор. Врач еле успел спрятать бутылку.

— Там… Там умер кто-то.

В палате зашевелились.

— Лучше б ты, вонючка старая, сдохла, — в сердцах сказала Зинка и тяжело спустила с кровати опухшие ноги. — Хорошие люди помирают, а тебя никака холера не берет.

— Что ж мне теперь, задавиться? — спокойно спросила Вонючка и торопливо несколько раз перекрестилась.

Врач недовольно поморщился:

— Снова в мое дежурство…

Человек чиркнул спичкой и осветил свое убежище. Вокруг громоздились жестяные ванны, тазы, кастрюли, на веревках сохло постельное белье. Человек начал осторожно выбираться из «пищеблока»…

В палате неподвижными остались лишь покойница, Николай Степанович и отвернувшаяся к стене Вера. Остальные сидели на своих койках и переругивались.

— Если вы видели, что она померла, надо было вызвать дежурного врача, — с истерическими нотками хорошо поставленного учительского голоса упрекала Вонючку Нина Тарасовна. — Сидите, как ни в чем не бывало!

— Сама не рада, что зажилась. Кого поделаешь, если Бог смерти не дает. День и ночь прошу, — с привычным согласием на любую обиду бормотала та. Маленькие высохшие ручки ее тряслись. Она силилась и все никак не могла поправить сползшее на пол одеяло.

— Плохо просишь, тараканья еда, — оборвала ее Зинка.

Ненка Тася, кутаясь в одеяло, рискнула было сделать шажок в направлении каталки, которая была чуть видна посередине палаты. Привизгивая от возбуждения, она