больше[258]. Декабрист В. И. Штейнгейль в своих воспоминаниях оставил описание жестокого режима телесных наказаний в Морском кадетском корпусе в конце XVIII — начале XIX века: «Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался»[259].

Девочки также не были застрахованы от телесных наказаний. В своих воспоминаниях М. К. Николева пишет, как ее гувернантка по имени Шмальц (предположительно, немка) специально просила у матери своей подопечной разрешения добиться полного повиновения посредством телесных наказаний. Разрешение было дано, но оно оказалось контрпродуктивным: Николева свидетельствовала о том удовольствии, которое она получала от неповиновения Шмальц, так что «вместо искоренения сопротивления наказание лишь разжигало детское упрямство»[260].

Барон М. А. Корф был в когорте из тридцати мальчиков, которые составили первый набор Царскосельского лицея в 1811 году. Он оставил подробный отчет о своем пребывании там, а также свои впечатления от полученного образования, многие из которых на удивление критичны. Они заслуживают нашего внимания тем, что проливают свет на функционирование элитной средней школы для русского дворянства в период правления Александра I[261]. Корф вспоминал, что официальное открытие первого учебного года в Царском Селе 19 октября 1811 года состоялось в присутствии царя, всей императорской семьи и многочисленных придворных. Этого и следовало ожидать, поскольку «Александр I играл активную роль в учреждении, которое он создал, „чтобы готовить молодежь к высоким государственным постам“».

Профессора, назначенные для обучения учеников лицея, были лучшими учеными педагогического института, которые сами получили образование за границей. Но, несмотря на все элитарные претензии Лицея, дела его шли «чрезвычайно плохо». Корф жалуется, что их плохо учили, что «за их моральным благополучием очень плохо следили»; почти не было штатных наблюдателей и тем более дисциплины. Эти недостатки, по его мнению, во многом связаны с тем, как была устроена школа. Лицей был создан по образцу высшего учебного заведения, но в соответствии с его уставом в него принимали мальчиков в возрасте от 10 до 14 лет с самой скудной предварительной подготовкой. Среди основных проблем, которые определяет Корф, был наем профессоров без опыта преподавания для обучения мальчиков, не имевших начального образования, в котором они действительно нуждались:

Нам нужны были первые учителя начальных классов, но нас сразу же направили к профессорам, которые, более того, себя никогда нигде не учили. Нас следовало разделить по возрасту и уровню знаний на классные группы, но вместо этого мы все сидели вместе и читали, например, немецкую литературу, в то время как большинство из нас едва знало немецкий алфавит.

Корфа поразило отсутствие каких-либо специальных занятий в последних классах, чтобы подготовить их к будущей карьере. Вместо этого они получили что-то среднее между средним и высшим уровнями, «какой-то общий курс практически обо всем», включая математику (дифференциальную и интегральную), астрономию, подробную церковную историю и богословие, на которые было потрачено больше времени, чем на право или политологию. «В те дни, — пишет Корф, — Lycée не был ни университетом, ни гимназией, ни начальной школой, а некой хаотической смесью всего этого».

Он находил первого директора (с 1811 по 1814 год) В. Ф. Малиновского «человеком хорошим, но простым и слабым, никоим образом не подходящим для такой должности». После его смерти на это место было несколько краткосрочных назначений. Корф был невысокого мнения о других членах школьного персонала, описывая одного как «фанатика» («то, что немцы называют Kopfhänger»), другого — как «совершенно никчемного и неэффективного человека», а третьего — «глупым, совершенно необразованным и вообще без характера», над которым студенты смеялись «открыто, в лицо». Его мнение об инструкторах, ближайших кураторах учеников, было еще хуже. Он отвергает их как «достойных сожаления, по большей части невежд, никчемных идиотов или бессовестных взяточников, взятых бог знает откуда». Единственным человеком в лицее, которого Корф и его одноклассники действительно любили или уважали, по-видимому, был месье де Будри, который, как это ни невероятно, был братом Жан-Поля Марата, друга Робеспьера и якобинского депутата Конвента. Того самого Марата, убийство которого в 1793 году изображено на картине его друга Жака-Луи Давида.

Для современного читателя школьных воспоминаний Корфа, пожалуй, самой необычной деталью является то, что сам автор описывает как «один из самых худших недостатков лицея»: за все шесть лет обучения ученикам ни разу не разрешили отправиться в центр Санкт-Петербурга, а в течение первых трех-четырех лет им запрещалось даже выходить за стены самого лицея. Во время редких свиданий с родителями лицеистам приходилось сидеть с ними в общей комнате или в саду. Корф считает, что, изолировав мальчиков, власти стремились «сохранить полноту и чистоту нашей морали». Однако за ними не слишком строго наблюдали, и «в то время как молодые люди разного возраста и темперамента не могли не подыгрывать своим плотским желаниям, все обернулось очень плохо». Далее Корф намекает на подростковые гомосексуальные отношения и их ужасные последствия:

С одной стороны, мы росли полудикарями, лишенными нормальных социальных контактов, которые впоследствии дались нелегко каждому в обществе, а с другой стороны, учитывая невозможность естественным образом удовлетворить свои физические потребности, в нас до ужаса развились несчастные школьные страсти, подорвавшие здоровье многих и даже приведшие некоторых к преждевременной могиле. Одним словом, интеллектуальное и моральное воспитание в нашем Lycée было в полном смысле слова «une education manquée».

Такие «школьные увлечения» не были исключительной прерогативой лицея. Замечательно похожее наблюдение было сделано в отношении Горного кадетского корпуса бывшим его студентом Е. Ф. фон Брадке. Он находил «естественным», что «среди слишком 300 молодых людей, многим было уже около 25 лет» и которые в отсутствие родственников в Санкт-Петербурге были «обречены проводить по нескольку лет в четырех стенах, чувственныя наклонности находились в страшном возбуждении, и при таком сообществе, не сдерживаемая никаким нравственным влиянием, эта наклонность к пороку должна была естественно достигать до крайних размеров»[262].

По словам декабриста Д. И. Завалишина, юнкера-подростка в Морском кадетском корпусе (с 1816 по 1822 год), «нравственный надзор был, однако же, очень слаб». Интересно, что, как он вспоминал в своих мемуарах, это привело к созданию атмосферы, которая способствовала чрезвычайному развитию того, «что в английских школах и университетах называется „fagging“, то есть прислуживанье младших старшим»[263]. Хотя мемуары Завалишина заведомо ненадежны и своекорыстны, это наблюдение — как и использование оригинального английского термина — имеет признак достоверности[264]. В любом случае его переживания подтверждаются