– Молчишь? Молчи-молчи! Бесстыжая. Витенька видел тебя вчера, рассказал мне, как ты в магазине водку покупала. Витенька правильно сказал, что спиваешься ты! Сбагрила ребёнка и творишь что хочешь! Э-э-эх!

Во рту сухо. Язык плотно прилип к нёбу. И им невозможно пошевелить. А если язык не шевелится, значит, и речи нет. Речь, как речка, высохла без орошения, то есть без жидкости. Засуха. Сушняк. Ксеростомия. Вот именно, ксеростомия, если рассуждать научным языком. Откуда матери знать, что это такое… да и что она вообще знает обо мне?!

Да… было бы смешно, наверное, от этих шальных мыслей, если бы так не болела голова и не хотелось пить. Было бы смешно. Мать, хлопнув дверью, ушла. Просто ушла. Без сожаления и без жалости к своей родной дочери, которой было так плохо. И некому было подать стакан любой воды. Ха-ха! Дожила! Мать должна опохмелить дочурку свою единственную или, как больной и безногой, подать стакан воды! Стакан воды…

Тонька с горечью стала вспоминать картины из далёкого прошлого:

…Брат весело бежит за сестрёнкой, которая несётся по дорожке сада на велосипеде.

– Сынок! Не упади! Она дылда здоровая, загоняет тебя, маленького, иди лучше ко мне, у меня есть конфетка.

– Ма, а мне?! – кричит Тонька.

– У тебя нос в г… Здоровая уже конфеты-то трескать. Вот подарил отец тебе велик – и катайся, – весело шутит мать, чокаясь рюмочкой с подружкой и приговаривая: – Вот наглая девчонка. Всё ей, разбаловал её отец: велики-хрелики, куколки-муколки и прочие пустяки! А Витюше всего-то – самосвальчик! Маленький, говорит, ещё: самосвальчика хватит моему Витечке!

Мать привстала со стула, ища глазами сына.

– А, вот ты где! Иди сюда, Котик мой! Вот моя опора и гордость – сыночек мой!

Она пьяно смеётся и обнимает пухленького мальчика, который, схватив конфету, вырывается от неё и мчится вслед за своей сестрёнкой.

Тонька вытерла рукавом набежавшие на глаза слёзы, но жестокая память услужливо подкидывает всё новые воспоминания…

– Мам, а Тонька сегодня с пацанами за школой курила!

– Как курила?

– Да, мам, пацаны курили, а она смеялась и вокруг них скакала… я видел!

– Вот гадина, я ей покажу!

– Ма, а дай рубль!

– Конечно, золотце, на! Ты там за Тонькой присматривай, а то скатится по наклонной, девка ведь!

Дав наказ сыну, мать спрашивает совета у подружки:

– Нинк! Представляешь, Витька-то мой говорит, что Тонька с пацанами шляется! Что делать-то? А?

– Да ничего! Себя вспомни: в каком классе целовалась-то? В седьмом… А Тонька в девятом уже. А Витька твой – шибздик, тебе на шею сел, лентяй, нахлебаешься ты с ним!

– Ага! Витенька маленький ещё! Тонька вся в отца своего бесхребетного, а Витенька весь в меня, такой же сильный и смелый!

– Да ладно, наливай уже, раскудахталась! Мои вон выросли, поступили в институты! Не ношусь с ними так, как ты с Витенькой своим! Тоньку приласкала бы, девочка всё-таки…

– Ну, за твоих, Нинка! Молодцы они у тебя! На брудерша-а-афт, дорогая, хорошо, что хоть с тобой поговорить можно! Мой-то как бука, молчит всё! Футболист! Всё телик смотрит! Мужик, называется! Ничего ему не надо! Ох, Нинк, не повезло мне в этой жизни! Всё не так, как хотелось бы, всё не так!..

Тонька села на кровать, голова кружилась, но встать не было сил. А жестокая память так и вертелась вокруг да около. Шли годы, а мать всё нянчилась с великовозрастным сынком, устраивала его, хлопотала…

– Витенька, а почему ты не хочешь поступить в институт? В армию не возьмут, если учиться будешь! Давай поступим, а? Я уже договорилась: технологический, хороший институт, и девочек много, мальчиков без конкурса берут. Поучишься, а там я тебя в администрацию устрою, начальником станешь, такой красавец! Соглашайся…

– Мам, вот что ты пристала? Не хочу я учиться. И в армию не хочу. Делай как знаешь! К Тоньке вон не пристаёшь. Она делает что хочет, ты хоть бы слово сказала! Отстань!

– Ну-ну, успокойся, сынок! Завтра к ректору сходим, он мой однокурсник. Только рот не открывай, мамочка сама всё скажет, хорошо?

Но и её, Тоньку, мать не забывала. Только забота о дочери была совсем другой.

– Тонька, ты бы вышла замуж, чтобы после института в деревню какую не запихали бы! Возле матери быть надо: мать не молодеет, помощь понадобится. Зря я тебя, что ли, растила?! Да ищи с жилплощадью жениха, не уродка ведь какая-то! Причешись, подкрасься – и вперёд на амбразуру! Вон у Нинки дети – выучились, устроились. А ты всё в облаках витаешь! Вся в отца своего безмозглого!

Любила мать перед неизменной подружкой пожаловаться на дочь, любила её унизить.

– Ну, Нинка, наливай, за успехи моих: твои-то в порядке уже!

Решив, что дочери она всё сказала и делать той в их компании нечего, она погнала её прочь:

– А ты, Тонька, иди уже отседова! Что встала здесь? Подала горячее нам – и иди! – И вновь повернулась к собутыльнице: – Ох, Нинка, вот так и маюсь…

Резкий звонок в дверь оборвал Тонькины воспоминания о детстве, в котором ей так мало доставалось материнской любви и ласки. И ласка эта, и любовь в полном объёме вились и крутились вокруг младшего братика, который, хотя и был сегодня уже тридцатилетним бугаём, в глазах матери всё ещё был маленьким и беззащитным. Всё внимание и забота по-прежнему доставались ему, Витеньке!

Тонька медленно поднялась, пытаясь оторвать язык от нёба. Губы были сухими и колючими, не слушались. Во рту была такая горечь! И не только во рту, но и в душе, и во всей её жизни были такая горечь, такие боль, сухость и жажда! И некому было подать стакан воды. Просто так. Ни за что. Некому.

– Тонька, открывай, это я!

Дрожащими руками Тонька открыла дверь. За ней стоял сосед Димоха с бутылкой спасительного пива. Он был таким худым, что штаны поддерживал широкой резинкой от трусов своей матери. И никогда эту резинку с себя не снимал. Штаны снимал, а резинку – нет. Даже тогда, когда принимал душ или купался в озере, резинка эта была на его худом теле. Она уже несколько лет жила на нём как часть тела, вместо рук поддерживая его штаны. А когда он просто стоял, то казалось, что он стоит на одной ноге. До того был худым!

– Мать твоя чуть меня с ног не сбила, – пожаловался Димоха, – как ведьма пронеслась. Я ей вежливо: «Здрасьть», а она: «Пшёл вон, пьянь!» За что, Тонька?