Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Охо-хо… вот это да!
– И я обиделась. Я поняла, что отняла у мамы её любовь. Он избивал маму, отбил у неё всё внутри, а она его любила! Понимаешь? Любила! Разве такое можно понять?
Как объяснить этой молодой женщине, что бывает и такое? Многие женщины сами провоцируют мужа, чтобы он поднял на неё руку. И, несмотря на то, что жалуются, они думают, что это от любви. Ревнует – бьёт. Не бьёт – значит, равнодушен. Есть такие женщины – они, словно вампиры, тянут энергию из близкого человека. То же можно сказать и о мужчинах. Им наплевать на детей, которые страдают.
– Господи, ну не плачь, а то у меня сердце разорвётся! А сколько маме было лет? Она столько пережила…
– Маме не было и сорока. Она могла бы ещё родить. Такие мужчины заглядывались на неё! Фёдор Петрович старался её удерживать от работы, но она не слушала его! Пока совсем не свалилась…
– Не было сорока… Сейчас в этом возрасте замуж только выходят. О детях начинают думать…Какая же судьба! Не придумаешь такую.
Я жалела собеседницу, но она и не догадывалась, что и меня надо было бы пожалеть, если бы я ей рассказала о своей семье, в которой выросла. Дома постоянно был переполох: отец задерживался с работы, мама бегала по квартире от окна к окну, заламывая руки!
– Сволочь, какая сволочь! Ведь обещал, что будет вовремя приходить. Нет, снова он со своими бабами где-то шляется…
Я не верила матери. Ни разу не видела отца, чтобы он «с бабами шлялся». Несколько раз видела его, одиноко, с опущенной головой бредущего по набережной реки в сторону дома. Он шёл медленно, смотрел под ноги, как будто боялся споткнуться. Мне даже казалось, что он что-то бормочет себе под нос. Его тоску и обречённость усиливала дождливая погода. Было такое впечатление, что он не замечает моросящего дождя, не замечает пронизывающего ветра. Он просто брёл, брёл в никуда…
Постоянные причитания матери и сыпавшиеся в адрес отца оскорбления прочно засели в моей душе. Раз мама так говорит о нём, значит, он плохой! Значит, он именно такой, как она о нём думает! Это происходило уже не первый год. Не первый год в семье, когда-то дружной, жившей в полном согласии, наблюдались такие вот разногласия. И всё из-за ревности матери!
Я смотрела издалека на своего отца как на чужого человека. На постороннего мужчину. Незнакомого. Мне не было жаль его – одинокого, вяло бредущего, может быть, даже выпившего. Я не умела его жалеть. Никто меня не научил это делать!
Я и дома сторонилась отца. Раз мать говорит, что он такой-сякой, значит, он такой-сякой и есть. И надо держать сторону матери. Она сильнее, активнее, её больше!
Маме неинтересно, как живёт дочь, чем живёт. Её интересует только он – мужчина, который должен находиться рядом.
– Вот он, явился! Нагулялся?
– Опять начала… Хоть домой не приходи!
– Вот и иди откуда пришёл…
Брат бурчал:
– Гад, опять маму мучает! Скорее бы вырасти! Я ему так врежу, что не очухается!
– Заткнись! – возмущалась я.
– Это ты заткнись, дура! Лучше в свой дневник загляни! Двойки одни! Я мамке всё расскажу!
– Рассказывай. Предатель! В свой дневник загляни.
– Ты договоришься, я ещё расскажу, как ты курила за школой.
– Я? Курила? Ты что, совсем с ума сошёл? Где ты меня видел?
– За школой! Курила… курила… Ма-а-ам, Вика дерётся!
Эти практически ежедневные стычки выматывали все силы. Меня постоянно душили слёзы. Я уходила в соседний подъезд к подружке.
Мне нравилось приходить в этот дом. Здесь всегда пахло пирогами и борщом. А мне всегда хотелось есть.
– На́ пирожок. Горячие ещё, – угощала меня добрая одноклассница.
Я нюхала ароматное тесто и вспоминала то время, когда в моей семье тоже пекли пироги и радовались жизни. Но тогда мы жили не в этом городе, а в небольшом посёлке. Там всё было на виду. Мать всегда знала, где находится её муж, с кем он общается и что делает.
– Ешь, что зависла? Опять дома сыр-бор?
Мне было стыдно. Стыдно перед одноклассницей, с которой была совсем мало знакома. Мне совсем не хотелось, чтобы в классе знали о проблемах у меня дома. Но и сдержать себя я уже не могла. Мне было непонятно, как дальше жить. Хотелось бежать куда глаза глядят. Обида во мне кипела. Но я умела прощать. Я научилась этому в раннем детстве.
Я смотрела на Розу и задавалась вопросом: держит ли она обиду на мать за эти слова, сгоряча сказанные вслух? Конечно, они ранили её. Наверное, тут не обида – тут чувство вины, что из-за неё мама лишилась своей любви, привычной жизни; необходимого, по её мнению, к себе отношения. Нет, мне этого не понять. Для меня мир Розы – чужой. Как и мой мир был бы чужим для неё. Но теперь он становится и моим, потому что меня впустили в него. И я чувствую ответственность, которую возложили на меня! И я понимаю её слёзы. Это та обида, которая наконец-то нашла свой выход.
Давным-давно, мне тогда было лет одиннадцать-двенадцать, жили мы в небольшой деревушке, в деревянной избе. Однажды мир мой перевернулся. Он стал чёрным, чужим, неприветливым. Меня обидели. Как казалось мне – ни за что. До сих пор помню это состояние: оцепенение, ком в горле, руки и ноги не слушаются, слёзы льются градом… И бессилие… Такое бессилие, что уже невозможно стоять! Я бегу за свою шторку, бросаюсь на кровать. Кровать узкая, железная, сетка растянута, и я проваливаюсь в ней почти до пола, лежу, как в гамаке. Надо было видеть меня – обиженную, несчастную, мокрую, и не только от слёз. От обиды! Мне жарко. Рыдания бесконечны и горьки. Никто не успокаивает, никто не прижимает к себе, чтобы забрать мои печали. Я одинока и никому не нужна. О-о-о…
От этого становится ещё хуже и обиднее. Моё тело ноет, болит,
