Эпоха Просвещения разделила цикл «смерть-жизнь» на две несмешиваемые половины: жизнь стала восприниматься противоположностью смерти, а смерть – чем-то глубоко трагичным, концентратом ужаса, небытия. Однако в Средневековье этот цикл еще не был разделен, он был един, потому что и сама жизнь города еще не была так отделена от жизни на земле, от язычества и занятий сельским хозяйством. Смерть с сельскохозяйственной точки зрения – это первый этап рождения нового: семя падает в землю, умирает, чтобы дать жизнь новому. Зима как фаза смерти, за которой приходит весна и лето – рождение новых листьев, цветов, плодов.

В романе Рабле есть яркий эпизод смерти жены Гаргантюа и одновременного рождения сына. «Сомнение же, обуревавшее его, заключалось в следующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у него родился сын». И Гаргантюа то «ревет коровой», то вдруг, вспомнив о сыне, восклицает: «Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, принесите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите свечи, затворите двери, нарежьте хлеба, раздайте милостыню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня плащ, я надену камзол, – крестины нужно отпраздновать торжественно. В это мгновенье до него донеслись заупокойные молитвы, читавшиеся священниками, которые отпевали его жену…». Смерть произошла, настал черед жизни, и Гаргантюа празднует, а не скорбит.

Рассмотрим цикл «смерть-жизнь» на примере такого карнавального жеста, как бросание калом и обливание мочой. Этот жест символизирует покрывание семени землей и поливание его водой – действия для продуцирования, получения нового, рождения урожая. Семя нужно «похоронить» – зарыть его в землю, поэтому во время карнавала часто разыгрывали веселые похороны. Действия эти сохранились в народной культуре и после средневековья – например, в свадебных обрядах, когда свата и сваху в конце свадьбы катали на бороне, сохе, тачке, а потом сбрасывали в яму или канаву, а неудачливых сватов поливали водой, выливали в сани чашку квасной гущи. Или в обрядах для увеличения урожая – в Витебской губернии перед первой пахотой зять бил тестя для хорошей ржи, а тещу – для хорошей пшеницы, в Пензенской губернии ради этого устраивали кулачные бои на Масленицу, а в Нижегородской женщины затевали массовую драку для лучшего урожая льна.

Средневековье – охота на ведьм, публичные сжигания еретиков, пытки. В официальной жизни много террора, а значит, много страха. Жизнь сурова, зарегламентирована, наполнена очень серьезными церковными обрядами, судебными разбирательствами, научными изысканиями, войнами, произволом властей. Но карнавал позволял всего этого не бояться – все можно было обсмеять, даже самое святое. Поэтому существовали пародии даже на епископа и его проповеди, на церковные обряды, на суды. Во время любого карнавала обязательно сжигали гротескное сооружение, которое изображало ад, – страх был побежден смехом.

Все «высокое» и «святое» обязательно снижалось, но не для того, чтобы обесценить его или оскорбить кого-то, – средневековый человек понимал, что у любой медали две стороны и нет высокого без смешного. Во время Праздника глупцов избирали шутовского епископа и проводили торжественную мессу – епископ кадил испражнениями вместо ладана. После богослужения клир садился на повозки, нагруженные теми же фекалиями, – клирики ездили по улицам и бросали их в народ. И все были рады, никто не оскорблялся. «Все высокое неизбежно утомляет, – пишет Бахтин. – Устаешь смотреть вверх, и хочется опустить глаза книзу. Чем сильнее и длительнее было господство высокого, тем сильнее и удовольствие от его развенчания и снижения».

В романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» можно встретить даже пародию на Библию – например, на эпизоды воскрешения Лазаря и воскрешение дочери Иаира. Панург воскрешает Эпистемона – он согревает голову трупа, положив ее на свой гульфик, это – буквальное топографическое снижение, но в то же время это соприкосновение с производительной силой. Затем Панург омывает голову Эпистемона белым вином, после чего тот оживает: «Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил пукнул. – Вот теперь я могу сказать наверное, что он здоров, – объявил Панург и дал Эпистемону стакан забористого белого вина со сладким сухарем».

В романе можно встретить и пародии на судебные тексты, например: «Что же касается обвинений, взведенных им на ответчика, будто бы тот занимался починкой обуви, сыроедством, а также смолением мумий, то они с колебательной точки зрения неправдоподобны, что убедительно доказал упомянутый ответчик, на основании чего суд приговаривает истца к трем полным стаканам творогу, приправленного, разбавленного, трампампавленного, как велит местный обычай, каковые стаканы он обязуется уплатить упомянутому истцу в майской половине августа».

Обратите внимание, что текст судебной речи представляет собой набор нелепиц, абсурдных действий, почти абракадабру – в этом и заключается борьба с логикой, намеренная алогичность, обновляющая мышление, обнуляющая наш опыт, чтобы освежить его – убить прежний и родить новый.

Еще одна характерная примета соединения высокого и низкого – сочетание хвалы и брани. В предисловии к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» автор обращается к своим читателям: «Итак, мои милые, развлекайтесь – и телу во здравие, почкам на пользу – веселитесь, читая мою книгу. Только вот что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет!» В этих фразах хвала слита с бранью, и их невозможно разделить.

Площадная хвала и площадная брань – две стороны одной медали. Карнавальная хвала чревата бранью, и нельзя при этом провести четкой границы между ними, нельзя указать, где кончается одно и где начинается другое. Бахтин обращает внимание на то, что и в современной жизни, с близкими людьми мы можем употребить бранные слова как ласковые – и рассматриваем это как показатель интимности, доверия. Во время карнавала брань не имела цели оскорбить – она несла совсем другой подтекст. Брань употреблялась в ласковом и хвалебном смысле и тут же переходила в хвалу. В этом есть процесс перехода прошлого в будущее, старой правды в новую правду, мы наблюдаем нечто объективное. Давайте посмотрим на слово «дурак» – это хвала или брань? Дурак как тупица, глупец и при этом дурак как шут, как святой, надмирный, знающий высший смысл, юродивый. Ни одно из этих значений не является единственно верным.

Сочетание хвалы и брани может быть в виде языковой игры и в виде двусмысленных высказываний. Вот эпизод, в котором ребенок Гаргантюа показывает гостям конюшни – и приводит их в свою спальню, где припаркованы игрушечные лошади.

«Когда же они в великом смущении стали спускаться с лестницы, Гаргантюа сказал:

– На приступочке песочек.

– Что такое? – спросили они.

– Откусите дерьма кусочек, – отвечал он.

– Если нас кто-нибудь захочет вздуть, то это будет напрасный труд – нас и без того порядком надули, – заметил дворецкий. – Ах, малыш, малыш, славно ты провел нас за нос! Быть тебе когда-нибудь святейшим владыкою Папой!