Дальше Гаргантюа перечисляет еще множество самых неожиданных предметов и заканчивает идеальной подтиркой – гусенком. «В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка – это пушистый гусенок, уверяю вас, – только когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга».

Для чего нужен каталог? Какое он имеет отношение к карнавалу и Дионису? Во-первых, это тот самый фон, песнь хора, которая так важна для такого типа искусства. Как будто камеру установили на штатив, и она записывает все подряд, никак не структурируя, не выстраивая иерархий, не отделяя главного от второстепенного – поток жизни как он есть. Во-вторых, по наблюдению Бахтина, каталог служит инвентаризацией, описью мира. «Как и при всякой годовой инвентаризации, нужно перещупать каждую вещь в отдельности, нужно взвесить и измерить ее, определить степень ее износа, установить брак и порчу; приходится производить переоценки и уценки; много пустых фикций и иллюзий приходится списывать с годового баланса, который должен быть реальным и чистым».

Примеры каталога как приема мы встречаем и в современной драматургии. В пьесе Павла Пряжко «Три дня в аду» описана обычная жизнь обычного человека, голова которого никогда не занята поиском квантовых нелокальных корреляций – она занята только тем, что можно подсчитать, купить. Героя ничего не волнует, кроме мелких бытовых вещей, а любой человек, попадающий в зону его внимания, интересует его только внешне, он не стремится добраться до содержания, изучить душу. Благодаря приему каталогизирования внутрь заглядываем мы, читатели, – где герой как на ладони, он разложен на все, что он видит, слышит, чувствует кожей. Он исчислен, взвешен и найден очень легким. Вот образец такого каталога:

«24 февраля утром, в автобусе номер 120, едущем в сторону Малиновки. Лучше стать к двигателю, там теплее. 120-й скоростной, но он останавливается возле гипермаркета “Вестер”. Напротив через дорогу автостанция Пауднёва-заходняя. Это для пригородных маршрутов: вилейка, мозырь, старые дороги и др. В здании автовокзала есть несколько ларьков, в них продаются газеты и можно купить попить. Можно купить ночнушку (это ночная женская рубашка), можно купить лосины, нижнее мужское бельё, презервативы, можно купить гирлянду на Новый год, разноцветный дождик, шапку для бани, рукавицы, семена. Работает или девушка в тугих обтягивающих джинсах со стразами, или полная женщина, которая по старой привычке перед сном накручивает волосы на бигуди. Она заменяет, в основном работает женщина тоже полная, но с волосами, обесцвеченными перекисью, коротко стриженными. Ноготь на указательном пальце сломан. Она в куртке и варежках с обрезанными пальцами, потому что ларёк не отапливается. У них у троих чёрным подведены глаза. Девушка в джинсах курит и пьёт пиво, та, которая заменяет, не курит и не пьёт. Другая курит, но не пьёт. Курит тонкие сигареты палл-малл. Раньше курила корону, как только они появились. Стала кашлять, перешла на более лёгкие, потом опять курила более крепкие. От палл-мала у неё кашля нет, поэтому курит их сейчас».

В пьесе Екатерины Бондаренко «Женщины и дети» перечисление повседневных действий показывает состояние опустошенности, диссоциации с телом героини, переживающей развод. Отчаяние ее сквозит в механистичности, она цепляется за простые действия, делит слона на кусочки, из последних сил делает свои маленькие шаги. Это ее способ выжить.

«Няня выходит из метро. Мама надевает блузку. Ваня разворачивает конфету. Волос отрывается от головы и улетает. Правая рука застегивает предпоследнюю пуговицу. Конфета падает на пол. Правая нога соприкасается с асфальтом и отталкивается. Правая и левая рука начинают расстегивать пуговицы обратно. Левая рука поднимает конфету и отправляет в рот. Кожа на правой ноге от трения с кроссовком краснеет. Указательный палец правой руки нажимает на кнопку антиперспиранта, указательный палец левой руки нажимает на кнопку антиперспиранта. Левая рука берет самолетик и везет по столу. На коже правой ноги образуется пузырь. Правая и левая рука застегивают последнюю пуговицу. Два колена опускаются на линолеум. Правая рука набирает код на двери. Правая рука открывает молнию на сумке. Два пальца левой руки поднимают с пола трубочку для коктейлей. Правая рука нажимает на ручку двери. Голова поворачивается. Зубы сжимают трубочку для коктейлей. Голос произносит “привет”. Голос произносит “привет”. Голос радостно произносит “привет”. Две руки поднимают мальчика. Левая нога опускается в туфлю. Две руки обнимают плечи. Две руки ставят мальчика на пол. Голос произносит “Замира, курица разморожена”. Две руки обхватывают бедро. Правая рука снимает кроссовок. Правая рука нажимает на ручку двери. Левая ладонь поднимается и опускается несколько раз. Пузырь на правой ноге лопается».

Карнавал оказался живуч – и несмотря на следующие эпохи, принесшие совсем другую эстетику, элементы карнавала остались не только в народной жизни и фольклоре, но и в большой литературе. Николай Гоголь – наиболее яркий из хронологически близких нам носитель карнавала в своем творчестве. Мы видим описания народно-праздничной и ярмарочной жизни с переодеваниями и мистификациями, с едой, питьем и сексом, с веселой чертовщиной в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Мы видим ту же народную жизнь и гротеск в «Миргороде», «Вие» и «Тарасе Бульбе». Хома Брут – это почти Панург или брат Жан, он Шут, Трикстер. Мир «Мертвых душ» – тоже пространство карнавала, веселой преисподней, с ее живыми мертвецами, путаницей, людьми, похожими на медведей, коробочки, прорехи, с веселыми карнавальными фамилиями и наименованиями (Пробка, Коробочка, Плюшкин, Тьфуславль). Кстати, вспомните фамилии из его пьес: Яичница, Держиморда, Земляника, Ляпкин-Тяпкин. Есть в текстах Гоголя пары смерть-жизнь, высокое-низкое, низ-верх, есть каталог, есть хвала-брань («Черт вас возьми, степи, как вы хороши!»).

А теперь давайте поищем карнавал в сценарии Алексея Германа и Светланы Кармалиты «Хрусталев, машину!».

Мы встречаем перевернутое пространство, в котором происходит гибель старого мира и рождение нового (цикл “смерть-жизнь”): привычная жизнь Глинских трещит по швам и вот-вот рухнет. Мы видим Короля – это генерал Глинский, он король и в своем госпитале, где ему все подчиняются, и дома. Под обаяние Глинского попадают многие женщины, и он кладет им свою руку на лицо (его руку то целуют, то облизывают ему палец) – жест короля или епископа, то есть человека, наделенного властью. Но Король чувствует, что трон под ним шатается: прислуга понемногу наглеет, сын пишет на отца донос, приходится «уплотниться» – взять к себе двух оставшихся от репрессированных родителей девочек, родственниц, которые живут в шкафу и без прописки, что может стать поводом для доноса, а в стране разворачивается дело врачей, – идет 1953 год, паранойя Сталина расцветает. В госпитале, которым руководит Глинский, тревожно: генерал чувствует слежку и предстоящий арест, от напряжения и страха он впадает в запой. Опасаясь провокации, Глинский прогоняет Линдемана, который привез ему весточку от родственников из Стокгольма.