стало Кривобоковкой. Немного погодя и в чиновничьи бумаги новое имечко влипло, точно бы сургучный герб. И всю родову Тимофееву повеличали писаря Кривобоковыми, – как говорится, теперь не отвертишься. Так-то оно бывает. Сама жизнь распорядилась, кому как прозываться и какую памятку о себе оставить. В десяток годков вымахнули они в многомочные, как прописывалось в те поры о зажиточных, достаточных людях в учётных амбарных книгах, а по сути – в богатеи, в кулаки. Тимофей, однако, к тому времени уже опочил: жизнь, что ни говорили бы, не пряником выдалась для него. Да в придачу изломанные кости, отбитые внутренности, перетруженные жилы вконец доконали мужика. Во-о-он там у пяти сосен ветхозаветных и нашёл он своё упокоение вековечное.

Фёдор Тихоныч дрожко, как вздрогнул, мотнулся туловом на погост, искристо и багрово взблёскивавший в наступавшем со всех сторон пожарище. Помолчал, покачивая головой. Прибавил во вздохе:

– А нам уже не лежать в родимой земельке. С отцом, с матерью. С сёстрами Прасковьей и Катюшей. С братовьями двоюродными. С тётей Дашей и дядей Мишей. Со всеми… со всеми… Что ж… что ж…

– Если уж до концовки повествования добрался я, многоречивый говорун, так позвольте, Афанасий Ильич, досказать. Дальше весьма поучительное коленце выписалось у нас тут. Остались сыновья его полновластными хозяевами родового добра и отцовой славы. С мастеровитостью в кузнечном промысле у них не очень-то задалось: и талант потребен, и терпение великое. А вот всё самое мерзкое, естеством и обстоятельствами неблагоприятными перекочевавшее в них от отца, выпятилось на вольной-то воле их теперешней жизни да в буйную, невылазную чащобу попёрло без оглядки. Стервятниками хищно присмотрелись они, а потом тихой сапой подкрались к самому доходному в здешних краях делу – сплавному. Лесосеки по всем трём притокам стали прицапывать, бывало, что обманом и нахрапом, борзо. Наверно, думали: мало нам, мало! Эх, ещё бы чего хапнуть, эх, чем бы ещё поживиться! И дальше – хлеще: понеслось, покуролесило. Алчность разжигалась – кривобоковское нутро раззадоривалось. Принялись пушнину, оленину повально скупать у тунгусов, а баранину, говядину и шерсть со шкурами – у бурятов. Но цены – не цены, а чистейший грабёж и произвол. Подпаивали, забалтывали посулами и намёками, всучивали хмельному охотнику или скотоводу какую-нибудь мало-мальскую деньгу с побрякушками – в спешке возами вывозили добро. А очухается сей незадачливый владелец скарба, потребует справедливости – за грудки его, бумагой, им же подписанной корявым крестиком, в лицо натычут. Лавки торговые, конторы сплавные и складские повсюду по Ангаре понаоткрывали. А при кузне – да не при одной уже, да в разных поселениях – наёмных работяг впрягли, доглядчиков, почитай, надсмотрщиков, к ним приставили, чтоб не ленились те и в свой карман не клали денежку. Предание говорит: ковали́ наёмные не ахти какими были, по существу, всякий сброд, шаромыжники, – заказчики бранились, отплёвывались, требовали задаток назад. Кому-то вынуждены были вернуть, а некоторым подваливали хорошенько, застращивали. Молва покатилась: лютуют Кривобоковы, всё-то объегорить норовят, даже на копейку ломаную, в особенности нахальствуют с инородцами, хитростью, изворотом зацапывают у них, простаков, и то, и другое, – уже разбора не чуют. Всё одно что ослепли и ополоумели братья со своими подручными. В годок более-менее надёжную отцову славу похерили напрочь. На лесосеках – безалаберщина, разор всесветный: добрую древесину переволакивали к берегам, к пристанькам, а всё нестроевое, отходное – сучки, ветки, всякие другие обрезки, сушняк, пни, подсобные слеги и жерди – навалами, грудами бросали. Никогда такое не водилось в наших краях: взял лесоруб добрый, то есть строевой, корабельный, лес – что ж, молодец да удалец ты, но будь любезен после навести порядок, чтобы палы не случились и чтобы поросль благородных деревьев не загибла под гнильём и прущей вширь и кверху всякой сорной растительности. Дальше – ещё, ещё хлеще. За водку и безделицы прихапали братья несколько родовых охотничьих угодий у тунгусов – давай там лес нещадно валить, зверя распугивать. Тунгусы хватились, хотели вернуть своё исконное, да не тут-то было. Кривобоковы перед ними трясут бумагами: по закону-де хозяйствуем, а потому заткнитесь и помалкивайте, покудова целы. Однажды жарким летом с их обглоданной и брошенной лесосеки вихрем такое пожарище попёрло на Кривобоковку, что едва отстояли селяне крайние избы. Но тайга тогда страшно пострадала, ближайшего, оберегаемого миром строевого леса лишились на полвека с гаком. Завелась и такая зараза: не уступил им продавец своей лесосеки за всучаемые гроши – в первую же сухоту с ветром оп-па – и полыхнула лесосека. Сколько ценного, а лучше сказать, бесценного леса сгубили эти ироды! На все времена закон неписаный, но в душе народа крепко он держится и бережётся: живи и мысли, человек, – что́ после тебя останется твоим детям и внукам. Просто? Просто! Можно сказать, азбучно. Однако же именно так, как надо. Люди давно уже роптали, тихонько промеж себя хаяли и кляли Кривобоковых. Но после того жуткого пожара заговорили громко: не хозяева они – поганее вражины какой самой мерзкой. Разгневанные мужики подступили к братьям: признавайтесь, вы подпалили, вы озоруете в тайге? Те ни в какую не признаются, а, напротив, угрожают, со своими молодчиками затворами ружей пощёлкивают, ножиками поблёскивают. Возня, драка, кровушка, вопли. И хотя не пойман – не вор, однако за годы праведный, но неумолимый гнев скопился. Остановить людей было уже невозможно. Скрутили братцев и их подельников с разбитыми харями, впихнули в амбар, замок навесили и даже стражу приставили. И – думкают, кумекают всем миром, и русские с инородцами впервые вместе, сообща: сдать властям негодяев или как? Но ясно, как божий день: отвертятся, откупятся прожжённые братцы, а потом и вовсе понесёт их по кочкам, озвереют от обиды и жажды мести. Прогнать навечно из Кривобоковки? Сказать: ступайте, нехристи, подобру-поздорову на все четыре стороны. Сибирь, мол, велика, авось где приткнётесь и начнёте непорочную да благоразумную жизнь. Эк, нет, однахо, не дело, молвили инородцы: велика-то Сибирь, велика, однахо, да от недоброго человека, обуянного злыми духами, и напасти, однахо, творятся тоже великие. От себя беду, поди, отведём, избавимся от злыдней и нечестивцев, но ведь у соседей наших или же где дальше, да ещё далече, однахо, лихам и худу твориться их руками. Эк, однахо, думать надо бы, бра́тки. Препирались, препирались, горячились, горячились мужики, наконец, в обоюдной душевности и разумности, сговорились, что называется, ударили по рукам: силком, под призором крепких сопутников из наших селян вывезти отсюдова братьев с семьями в Расею-матушку, на коренную их отчину. Доставить и перво-наперво поклониться той земле, сказать ей: прими, ради