сказать и говорят: с песней в душе работает и живёт хозяин. Оба двора, чистый, крытый, с поветью второго уровня, и задний, для скота, тоже с поветью над землёй, оба размашистые, умащены постройками, клетушками, загонами для мелкого и крупного рогатого скота. К головной избе прилепились по бокам две пристройки. В огороде высится ещё одна изба, хотя и небольшая, приземистая, венца на три меньше; понятно, что она не баня и не кухня. Афанасию Ильичу легко догадаться, что семья разрасталась и что отделяться родственники друг от друга не хотели, потому и нарождались в годах пристройки и отдельная изба. Огород очень большой, пожалуй, с гектар будет; у других куда меньше. Видимо, из рода в род семьи всегда были большие, едоков хватало.

Ничего не скажешь, настоящая крестьянская усадьба, обихоженный хозяйственный мирок, если не целый мир для владельцев. И его, конечно же, не одно поколение отстраивало, перестраивало, раздвигало, при этом, без сомнения, вынашивало какие-то намётки, задумки, мечты, планы.

«Любо! – удовлетворённо покачивал головой Афанасий Ильич. – Любо!»

Эту усадьбу он приметил сразу, как только вышел из машины и огляделся, но тогда человека там не было и близко, в том числе пожогщиков. Теперь же – человек, мужик, и он – точно, точно, разбирает избу! В происходящее верилось с трудом. Достоверно Афанасий Ильич разглядел лишь то, что на крыше возится какой-то юркий мужичок и орудует гвоздодёром или чем-то похожим.

Глава 25

Зачем-то оборачиваясь беспрестанно на Единку, на разбираемую избу, путаным, но скорым шагом подошёл к старику. Тот молчком, в потупленности глаз незамедлительно, но в какой-то безучастной машинальности движений завёл мотор, даже газанул, но двумя-тремя неловкими рывками ноги.

Однако Афанасий Ильич не полез в кабину:

– Фёдор Тихоныч, гляньте, пожалуйста, вон на ту славную усадьбу: что там такое происходит?

Старик – хмур, вял, сер. Без желания, в полвзгляда низом посмотрел. И что-то в нём стало происходить: выпрямился, насторожился, прищурился. Привстал, вытянул шею из кабины через оконный проём в дверке и – просиял своей белобородой, крупноносой улыбкой Деда Мороза:

– Саня, что ли? Верно, е-ей: он, собственной персоной! Наш морфлотец, тихоокеанец. Дембельнулся на днях, три годочка от звонка до звонка отбухал. Вот так диво! Прибыл, успел… пострел. Молодцом, молодцом! Чуется в нём нашенская, единковская порода мужицкая: сказал – сделал, и-и – хоть кровь из носу, и-и – хоть трава не расти. Мы – таковские ребята, у нас всё чин чинарём!

– А он кто такой?

Старик махом, с этаким молодцеватым подпрыгом со ступеньки покинул кабину. Горошины-глазки его загорелись ярко и весело, забегали молодо и азартно. Этот его добрый, большой, сказочный нос и щёки тоже вспыхнули. Всматриваясь вдаль, слегка приплясывал-притопывал, зачем-то подёргивал Афанасия Ильича за рукав и приговаривал:

– Вот даёт! Вот даёт! Тут, знаете ли, поро-о-о-да – ух!

«Оттаял старина, ожил наш фронтовик! Правильно кто-то подсказал мне как-то раз: хорошему человеку немного надо, чтобы снова подобреть и раскрыться нараспашку, а не пыхтеть и не коситься букой».

– Да кто ж такой ваш Саня и что он там делает, уважаемый Фёдор Тихоныч? Хотя бы в двух словах поведайте, что ли. Не томите!

– В двух словах? Эт-т можно и даже нужно!

Старик, как перед ответственной, непростой работой, старательно, даже тщательно потирал ладони, когда с привычной для себя и неутомительной обстоятельностью, с отступлениями рассказывал:

– Кто-кто! Саня Птахин там орудует, – вот кто! Кровлю, поди, разбирает. Точно: её самую. Вон, жестянка с конька покатилась вниз. Что ж, ещё можно спасти добро, – всё же железяки всякие, жесть и всё такое прочее в тайге не растут, потому денежек стоят в наших глухих краях немалых. Если ветер не дунет какой-нибудь залихватский да с лукавым умыслом – непременно спасёт. Жесть в хозяйстве завсегда сгодится. Сам же сруб чтобы вызволить отсюда, из пекла этого страшного, – навряд ли срастётся дело у парня. Глядите, огонь и искры валом отовсюду наступают. Где-нибудь к утру, а то и куда как раньше, дельце своё хотя и красное, ровно знамя, но чёрное по сути своей непременно повершат. А жаль: венцы-то, гляньте, точно бы из сказки – бравые толстяки и красавцы́. Ну да ладно: хотя бы чего-нибудь Саня вызволил бы отсюда да забросил бы в Новь. С грузовиком леспромхоз ему всенепременно подмогнёт: похлопочу поутру. Он, к слову, сын Коли Птахина, Николая Михалыча Птахина, нашего знатного бригадира, передовика производства, кавалера орденов, фронтовика, вот таковского мужика. О Коле в газетах прописывали несчётно. Неужто и о нём не слыхали, не знали ничего… там, у себя, в городах?

Афанасий Ильич что-то пробормотал, стушевался как мальчишка, вынужден был солидно, но притворно прикашлянуть в кулак. Старику же, казалось, уже и дела нет до своего же вопроса. Возможно, одно лишь желание завладело его легко и молодо увлекающимся сердцем – успеть бы побольше рассказать:

– Усадьба Коле – надо, надо вам знать и об этом! – перешла от отца его, досточтимого нашего Михаила Серафимыча. Ух, и матёрый же, скажу я вам, был хозяинище! За пятерых-шестерых сам работа́л и своим домашним послабы не давал: с утра до ночи, с утра до ночи чтоб все как есть при деле полезном состояли. Трудились если не подобно проклятым каким, то самоотверженно и в охотку – верно! Народные предания не врут. А потому Птахины из века самыми зажиточными у нас были. Всегда – в достатке, всегда – с прибытком и фартом. Но никогда не кичились, не отгораживались от мира. Помочь кому надо – помогут. На диво, хотя и год от году разживался достатком Михаил Серафимыч, а до революции так и в богатеи, только что не в купчины, выбился, да, по слухам, не жаден был, напротив – щедр и милосерден. Однако щедр и милосерден только к тем, кто сам труженик, не лежебока или пустой мечтатель и болтун.

«Вот он прок в деле! И мир без прока – не мир, а толпа, сброд».

– Бывает, что-то не склеилось у хорошего человека по жизни, к примеру, хозяйство внезапно урон понесло, – Михаил Серафимыч без лишних просьб со стороны потерпевшего завсегда поделится, чем может. Если избу надо пособить подправить какому-нибудь бедолаге, увечному ли, одинокому ли, – и тут он в первых выручальщиках со своими парнями. Необходимо вот ещё что сказать: при Михаиле Серафимыче здорово разрослась усадьба, потому что никого не хотел хозяин отделять, отрезать, говорили, от себя, ни сыновей, ни дочерей. Да никто особо-то и не рвался, так сказать, на вольные хлеба. Говаривал