чем услышал какой-то свист. Затем раздался взрыв, который отбросил меня словно куклу назад и забросал сверху землей.

Глава 15: Больница

Не знаю почему, но пока я приходил в себя, мне в голову пришло слово «поукалываться». В детстве мы называли так болтовню гопников, прежде чем они тебя побьют. Знаете, когда они растягивают удовольствие перед избиением, делая вид, что у тебя есть шанс избежать побоев. Когда они треплются:

– Он, кажется, нас не уважает?

– Да, точно. Какой-то он левый. А мы тут гуляем, вот, на пиво собираем…

И далее всё в таком же духе. А за этим «поукалываением» следует то, ради чего всё и затевалось.

Я лежал в бело-зеленой палате на хорошей койке. Она, конечно, скрипела, но была мягкой. Кажется, за ширмой рядом со мной лежал кто-то ещё. Я не мог толком пошевелиться, зато мог мотать головой. Медсестры были ко мне добры, называли меня Евгением Семеновичем, давали мне какое-то яблочное пюре и умывали.

Однажды я открыл глаза, а передо мной сидели двое мужчин в костюмах с дипломатами в руках. Один из них был краснощекий, а второй поспокойнее, но все время кивал.

– Евгений Семенович, здравствуйте, мы из городского департамента благоустройства и церквестроения. Мы вам тут бумаги на подпись принесли. Вы только не беспокойтесь, мы понимаем, что вы вот сейчас в таком состоянии, но тут немного.

– Что это?

– Мы проводим мероприятие – «Городские краски». Мы объявим конкурс граффити для города, у нас есть стенка в переходе, 2 на 2 метра, вот какой-нибудь художник ее распишет, – говорил красноликий. – Там будут самолеты, звезда, облака и добрый дядя-полицейский. Бюджет небольшой – миллион рублей. Ну там на краску, кисточки.

Красноликий неловко сглотнул и улыбнулся.

– А главный приз художнику – 50 тысяч рублей, – влился в беседу второй и кивнул. – Вы поправляйтесь, Евгений Семенович. Мы без вас как без рук.

Затем я видел врача, который на меня даже не смотрел. Послушал грудную клетку, записал в анамнез что-то очень важное и ушел. Медсестра по имени Галя потом мне рассказала, что у меня трещины в ребрах, сотрясение мозга, незначительный ушиб спины, а также могут возникнуть проблемы со зрением, слухом и всем остальным.

Потом пришел Юра. У него была перебинтована рука, огромные мешки под глазами, бледный вид и царапины на лице.

– Сказали, что это была ошибка наводчика. Никто не виноват, как всегда. Это нас с базы накрыли. Костю жалко.

Юра плакал.

– Меня вот только осколками поцарапало, да металлом руку прижало. Илья камеру разбил, ему новую уже заказали. А Косте больше всех досталось, сразу умер. А ты как?

– Я утвердительно кивнул головой.

– Поправляйся, может, тебя домой пошлют, если что.

Нет ничего более утомительного, чем лежать на койке в больнице целыми днями. От скуки я хотел выть. В последний раз когда я был в больнице, я лежал в одной палате с двумя мужиками – одним постарше и одним помоложе. Они, видимо, лежали тут уже некоторое время и подружились. Одеты были просто, по-домашнему – в спортивные штаны и майки. Тот, что помладше, много говорил, рассуждал. Из контекста я понял, что он – бывший спортсмен, кажется, легкоатлет. Он много где был на соревнованиях, всю область изъездил. Но рассуждал он не о спорте, а о медицине. Он много где лечился, знал, в какой больнице стационар лучше, где кормят лучше, где что дают. Он рассуждал об этом бесконечно, словно профессиональный больной. Через два часа мне стало невыносимо и я попросил перевести меня в другую палату. Но меня не перевели – свободных мест не было. Я тогда чуть не плакал.

Однажды я видел, как медсестра приходила к моему соседу за шторкой. Его самого я не видел, но понял, что у него была контузия и травмы. Медсестра убрала за ним, убедилась в том, что он принял все лекарства и ушла. А когда шторка внезапно распахнулась, я увидел Матвея Александровича. Он выглядел словно раковый больной – ещё более лысый, чем прежде, даже плешивый, бледный и хрипящий. Он повернулся ко мне с выпученными глазами:

– Пидоры, – вещал он. – Они повсюду. Они везде. Они разваливают эту страну. Пидоры, понимаешь? Они повсюду.

Затем он молча уставился в стену и больше не произнес ни звука. На самом деле за ширмой никогда не было Матвея Александровича. Там был немолодой, поджарый мужчина весь в тюремных татуировках. Одним утром, когда мы оба были в сознании, нам удалось поговорить.

– У тебя сигареты есть? – спросил он.

– Не курю, – ответил я.

– Молодец, спортсмен. А вот скажи мне, коли ты такой здоровый, то сюда как угодил?

– Видимо, бомбили. Меня контузило. Я рядом стоял. С бомбой. Товарища у меня убило.

– Да, хреново.

– А вы как тут оказались? Что с вами?

– Да так, переломаны ребра, ухо отбили, хорошо, что ты рядом со здоровым ухом лежишь. Ха-ха.

Он говорил негромко, а я смотрел на рисунки на его пальцах. Там были «перстни», кажется, застаревшие.

– Вас избили? За что?

– Война, братушка, идет, тут не спрашивают «за что?». Курить охота. Ты местный?

– Нет.

– У нас тут колония недалеко, строгого режима, «для своих», если ты понимаешь. Условия содержания, конечно, не бей лежачего. А там били. И был там у нас начальник-изверг. И охрана вся тоже изверги, жестко нас держали. «Ласточку» любили делать. Знаешь «ласточку»?

– Нет.

– И слава богу. Измывались как могли. А что, все равно никто не узнает. Про нас уже все забыли ещё до войны, так что… И вот мы как-то сели за чашкой чая с братвой, да подумали – а хули? Нас пятьсот человек. Их – тридцать. Даже если у них дубинки да оружие – все равно всех не положат. Это же нормально, да? Ненормально – это когда 30 человек всю тюрьму в страхе держат, а мы терпим. Терпеть не надо. Никогда не терпи. Я «терпил» не люблю. И вот мы всё решили. Однажды взяли так все вместе да захуярили этих уродов. Просто всех подчистую. Конечно, и наши тоже полегли, жестоко было, брат, жестоко. Но оно того стоило. Вот я теперь на свободе, а начальник наш в земле лежит. Он теперь может говорить в аду, что красил стены нашей тюрьмы. А пацаны мои кто куда пошел – кто воевать за наших, кто в бега. Я вот с переломами никуда пойти не смог – меня и взяли. Я так думаю, что если бы хотели грохнуть – сразу бы грохнули.