несказанного богатства, и т. д., и т. п., но самое важное — это расстояние, с которого дух, погруженный в эту гармонию, может созерцать дела человеческие — бесстрастно, одним словом, без этого искусственного бремени, что отягощает дух, посвятивший себя труду и творчеству — единственной трансцендентной истине жизни, той истине, что творит еще жизнь, и еще жизнь, а потом еще жизнь, подобно неиссякаемому истоку бытия, радости и яркости.

Дирижер оркестра все говорил и говорил — о четвертом измерении и о симфониях, которыми дирижировал или подумывал дирижировать в ближайшее время, — и он говорил, не сводя глаз со всей троицы. Он смотрел на них как охотничий сокол, что летит и в то же время упивается полетом, но не перестает настороженно следить — взглядом, способным различить там, внизу, мельчайшее движение, — за смутным рисунком земли.

Возможно, дирижер был немного пьян. Возможно, устал и думал о другом. Возможно, слова дирижера не в полной мере выражали его состояние духа, его талант, его восхищение, его сладостную дрожь перед произведением искусства.

Той ночью, тем не менее, Ханс спросил — или спросил себя вслух (а это был первый раз, когда он заговорил), что думают те, кто живет или часто обретается в пятом измерении. Поначалу дирижер вообще его не понял, и это несмотря на то, что немецкий Ханса сильно улучшился с тех пор, как он ушел с дорожными рабочими, и даже еще больше, когда он поселился в Берлине. Потом понял, о чем идет речь, и отвел глаза от Хальдера и Нисы, вперившись взглядом сокола или орла или стервятника в серые спокойные глаза молодого прусса, который тем временем формулировал следующий вопрос: а что могли думать те, кто вхож в шестое измерение, о тех, что устроились в пятом или четвертом измерении? Что подумали бы те, кто живет в десятом измерении, то есть те, кому открыты десять измерений, к примеру, о музыке? Что для них Бетховен? Моцарт? Бах? Возможно, ответил сам себе молодой Райтер, для них это просто шум, шелест опавшей листвы или страниц сожженных книг.

Тут дирижер поднял руку и заговорщически прошептал:

— Не говорите о сожженных книгах, мой молодой друг.

На что Ханс ответил:

— Всё на свете — сожженная книга, уважаемый господин. Музыка, десятое измерение, четвертое измерение, колыбели, производство пуль и ружей, вестерны — все это сожженные книги.

— О чем это вы? — удивился дирижер.

— Это просто мое мнение, — ответил Ханс.

— Мнение как мнение, — сказал Хальдер, пытаясь на всякий случай завершить дискуссию шуткой: ему не хотелось ссориться с дирижером, а еще не хотелось, чтобы с дирижером поссорился друг, — обычное выступление подростка.

— Нет-нет-нет, — отозвался дирижер, — что вы имеете в виду под вестернами?

— Ковбойские романы, — сказал Ханс.

У дирижера, судя по всему, отлегло от сердца, когда он услышал эти слова, и, произнеся несколько любезностей, он тут же покинул компанию троицы. Потом сказал хозяйке салона, что Хальдер и японец, похоже, хорошие ребята, а вот этот подросток, что дружит с Хальдером, без сомнения, настоящая бомба с часовым механизмом: ум сильный, но не знавший учения, иррациональный, нелогичный, способный взорваться в самый неподходящий момент. Кстати, это не соответствовало истине.

А так, после ухода музыкантов, ночи в квартире Греты фон Иоахимсталер обычно заканчивались в кровати или в ванной, о, таких ванн и в Берлине почитай что ни у кого не было: длиной два с половиной метра и полтора в ширину, с черной эмалью, на львиных лапах, и в ней-то Хальдер, а затем Ниса долго-долго делали хозяйке массаж — начиная с висков и заканчивая пальчиками ног; оба безукоризненно одетые, а временами даже в пальто (как иногда того хотелось Грете), а она тем временем эдакой сиреной возлежала то на спине, то на животе, а иногда и вовсе окунув голову в воду! И лишь пена прикрывала ее наготу.

Всю эту вечернюю эротику Ханс пережидал на кухне, где готовил себе еду и попивал пиво, а потом бродил с бокалом пива в одной руке и закуской в другой по широким коридорам квартиры или поглядывал из больших окон гостиной, созерцая, как рассвет скользит по городским крышам, подобно большой волне, что поглощает все на своем пути.

Временами Хансу казалось, что у него жар — и тогда он думал, что кожа горит, потому что ему хочется секса, но нет, он ошибался. Временами Ханс оставлял открытыми окна, чтобы проветрить прокуренную комнату, гасил свет и, запахнувшись в пальто, забивался в кресло. Тогда он чувствовал холод, его тянуло в сон, и он закрывал глаза. Час спустя, когда рассвет переходил в утро, он чувствовал на себе руки Хальдера и Нисы, которые его потряхивали, и друзья говорили: нам пора.

Госпожа фон Иоахимсталер никогда не выходила в эти часы. Только Хальдер и Ниса. А Хальдер всегда уходил со свертком, что безуспешно пытался скрыть под пальто. Уже на улице, все еще сонный, он замечал, что у друзей брюки внизу мокрые и рукава костюмов тоже мокрые и что от брюк и рукавов поднимается в холодном воздухе утра еле-еле теплый пар, лишь немногим менее густой, чем тот, что вырывался у них изо ртов; они же в этот ранний час отправлялись пешком, отвергнув такси, в ближайшее кафе, чтобы плотно позавтракать, причем каждый за свой счет.

В 1939 году Ханса Райтера призвали в армию. Через три месяца тренировок его направили в 310-й пехотный полк, расположенный в тридцати километрах от польской границы. 310-й полк, а также 311-й и 312-й полки входили в состав 79-й пехотной дивизии, которой в то время командовал генерал Крюгер, а та в свою очередь входила в состав десятого пехотного корпуса под командованием генерала фон Боля, одного из самых именитых филателистов Рейха. 310-м полком командовал полковник фон Беренберг, и в него входило три батальона. В третьем-то батальоне и оказался новобранец Ханс Райтер; поначалу его назначили помощником пулеметчика, а потом перевели в штурмовую роту.

В штурмовую роту его определил эстетствующий капитан по имени Поль Герке: тот решил, что рост Райтера способен внушить уважение и даже страх в, скажем так, учебном бою или на военном параде штурмовых рот; тот же эстет прекрасно знал, что в настоящем, а не показном бою этот самый рост, за который парня зачислили в роту, станет его погибелью, ведь прекрасно известно, что штурмовику лучше быть невысоким, худеньким как щепка и быстрым как белка. Естественно, перед тем, как превратиться в рядового пехотинца 310-го полка 79-й дивизии, Ханс Райтер, поставленный перед выбором, попытался получить назначение в подводный флот. Это его намерение всемерно поддержал Хальдер и привел