вот, некоторые офицеры тыкали в них пальцем, а некоторые указывали ладонью, словно бы хотели сказать «Хайль Гитлер!» самолетам; а в это время другой офицер, стоявший чуть в стороне и полностью погруженный в себя, следил за тем, как ординарец осторожно расставляет на складном столике продукты, и продукты эти тот вынимал из коробки значительных размеров черного цвета, словно бы это была одна из тех специальных коробок, в которых сотрудники фармацевтических компаний возят опасные медикаменты, что еще не полностью опробованы, или — хуже того! — одна из тех коробок из научно-исследовательского центра, куда немецкие ученые складывают, аккуратно и в перчатках, нечто, что может уничтожить целый мир и Германию вместе с ним.

Рядом с ординарцем и офицером, что следил за расстановкой блюд на столе, стоял, спиной ко всем, другой офицер (этот — в форме люфтваффе), явно пресытившийся созерцанием самолетов, и держал он в одной руке длинную сигарету, а в другой — книгу: в принципе, ничего сложного, вот только ему, похоже, приходилось стараться изо всех сил, так как над холмом дул ветер и трепал страницы книги, не давая читать, из-за чего офицеру люфтваффе приходилось той же рукой с длинной сигаретой придерживать (или обездвиживать, или прихлопывать) страницы книги, что трепал ветер; все это лишь усложняло ситуацию, ибо сигарета естественным образом подпаливала страницы или разбрасывала по ним пепел, и это очень мешало офицеру, который тогда наклонял голову и осторожненько его сдувал: ведь он стоял лицом к ветру, и все вполне могло прилететь ему в глаза.

Рядом с этим офицером люфтваффе — только не стояли, а сидели на складных стульях — двое старых солдат. Один из них походил на генерала какой-нибудь сухопутной армии. Второй, казалось, был переодет пикинером или гусаром. Оба поглядывали друг на друга и смеялись, сначала генерал, а потом пикинер, и так далее таким же образом, словно бы они ничего не понимали или, наоборот, понимали что-то такое, чего не знали стоящие на холме офицеры Главного штаба. У подножия холма находились три машины. Рядом с ними стояли и курили шоферы, а в одной сидела женщина, очень красивая и элегантно одетая, которая очень походила — или так показалось Райтеру — на дочь барона фон Зумпе, дяди Хуго Хальдера.

Первый бой в полном смысле этого слова случился для Райтера в окрестностях Кутно, где поляков было мало и были они скверно вооружены, но никакого желания сдаться не выказывали. Столкновение продлилось недолго, ибо в результате выяснилось: поляки как раз хотели капитулировать, но не знали, как это сделать. Штурмовая рота Райтера атаковала ферму и лес, где враг сосредоточил остатки артиллерии. Капитан Герке смотрел, как они уходят, и подумал, что Райтер, наверное, погибнет. В самом деле, капитан словно смотрел на то, как в бой отправляется расчет волков, койотов и гиен, а посередине — жираф. Райтер отличался таким высоким ростом, что любой польский новобранец, даже самый тупой, без сомнения, выбрал бы его мишенью.

В наступлении на ферму погибли два немецких солдата, еще пять получили ранения. В атаке на лес погиб еще один немецкий солдат и еще трое получили ранения. С Хансом ничего не случилось. Командовавший отрядом сержант сказал той ночью капитану, что Райтер не только не стал легкой мишенью, нет, он каким-то образом напугал защитников. В смысле, чем напугал? — удивился капитан. Кричал? Выкрикивал оскорбления? Он был неумолим? Он их испугал, как бы это сказать, тем, что в бою преображался? В германского воина, что не знает страха и милосердия? Или он, наверное, преображается в охотника, в того самого внутреннего охотника, что дремлет в каждом из нас, — хитрого, быстрого, всегда на шаг впереди своей жертвы?

Сержант, подумав, ответил, что нет, дело не совсем в этом. Райтер, сказал он, изменился, но на самом деле оставался самим собой, таким, каким все его знали, просто он вступил в бой так, словно не вступил в бой, словно его там не было или было, но не с ним, и это вовсе не значило, что он не выполнял приказы или их нарушал, нет, точно нет, и он не провалился в транс, вот как некоторые солдаты, их страх придушит, так они сразу в трансе, но это вовсе не транс, а просто страх, в общем, он, сержант, ничего не понял, но, в общем, было что-то такое в Райтере, и это даже враги заметили, они в него пару раз стрельнули, но не попали и сильно занервничали.

79-я дивизия продолжала бои в окрестностях Кутно, но Райтер уже не участвовал ни в каких боях. Еще до конца сентября целую дивизию передислоцировали, на этот раз поездом, на Западный фронт, где уже находился остаток десятого пехотного корпуса.

С октября 1939-го и по июнь 1940-го они никуда не двигались. Перед ними располагалась линия Мажино, хотя они, скрываясь среди лесов и садов, не могли ее увидеть. Жизнь протекала совершенно спокойно: солдаты слушали радио, ели, пили пиво, писали письма, спали. Некоторые говорили, что когда-нибудь им придется пойти прямо на бетонные укрепления французов. Их слушали, посмеиваясь, травили анекдоты, рассказывали о семейных делах.

Однажды вечером кто-то сказал, что Дания и Норвегия сдались. Той ночью Хансу приснился отец. Хромец, запахнув свою старую шинель, стоял, смотрел на Балтийское море и спрашивал себя, куда делся остров Пруссия.

Время от времени к Хансу приходил поговорить капитан Герке. Однажды он спросил, не боится ли Ханс умереть. Что за вопрос, капитан, ответил Райтер, конечно, боюсь. Услышав такой ответ, капитан долго и пристально смотрел на него, а потом тихонько, словно сам с собой, пробормотал:

— Хрен с тобой, мошенник ты и враль, мне-то можешь не лгать, меня не обманешь. Ты ничего не боишься!

Потом капитан отправлялся поговорить с другими солдатами, и с каждым разговаривал на особый манер. В то самое время сержанта наградили железным крестом второй степени за заслуги во время боев в Польше. Они отпраздновали это с пивом. Ночами Ханс выходил из барака и ложился навзничь на холодную землю — смотреть на звезды. Стоял холод, но его это совершенно не беспокоило. Он думал о семье, о маленькой Лотте, которой уже, наверное, стукнуло десять, о школе. Временами безо всякой грусти сожалел, что так быстро оставил учебу: смутная интуиция подсказывала ему, что жизнь бы сложилась удачнее, если бы он продолжил учиться.

С другой стороны, его устраивало нынешнее положение: он не чувствовал необходимости — а возможно, просто не умел — серьезно задумываться о будущем. Временами, когда он сидел один или в компании товарищей, Ханс притворялся ныряльщиком, который разгуливает по дну моря. Никто, естественно,