и будущих после, превзошел Апеллес с Коса, в сто двенадцатую олимпиаду[4233]. Он один только внес в живопись вклад чуть ли не больше, чем все остальные вместе, издав даже книги, которые содержат это учение[4234]. В его искусстве особенное было очарование, хотя в это же время были величайшие живописцы. И хотя он восхищался их произведениями, но, похвалив все, говорил, что нет в них того его обаяния, — которое греки называют Χάρις[4235], — что им удается все прочее, но в одном этом нет ему равного.

XXXVI.80. Он гордился еще другой своей особенностью: восхищаясь произведением Протогена, выполненным с приложением огромного труда и чрезмерно мучительной старательности[4236], он сказал, что у него все так же, как у Протогена, или у Протогена лучше, но в одном он превосходит, в том, что умеет убрать руку от картины[4237], — замечательное правило, говорящее о том, что излишняя тщательность часто вредит[4238]. Однако в искренности он был не менее велик, чем в искусстве. Он признавал превосходство Мелантия[4239] в расположении[4240], Асклепиодора[4241] — в измерениях, то есть в том, насколько одно должно отстоять от чего-то другого[4242].

XXXVI.81. Славный то произошел случай у него с Протогеном[4243]. Тот жил в Родосе, и когда Апеллес прибыл туда, страстно желая познакомиться с его произведениями, знакомого ему только по слухам, то тотчас же направился в его мастерскую. Самого его не было, но одна старуха сторожила огромную доску на станке, подготовленную для картины. Она ответила, что Протоген вышел, и спросила, как передать, кто его спрашивал. «Вот кто», — ответил Апеллес и, схватив кисть, провел по доске краской тончайшую линию.

XXXVI.82. И когда Протоген вернулся, старуха рассказала ему о том, что произошло. Художник, говорят, рассмотрев тонкость линии, сразу же сказал, что это приходил Апеллес, потому что такое совершенство ни у кого другого не встречается, а сам другой краской провел на той же линии более тонкую и уходя поручил старухе, чтобы она, если Апеллес вернется, показала ему это и добавила, что это тот, кого он спрашивает. Так и вышло. Действительно, Апеллес вернулся и, стыдясь за свое поражение, разделил линии третьей краской, не оставив никакого больше места для тонкости.

XXXVI.83. Тогда Протоген, признав себя побежденным, устремился в порт, ища своего гостя, и они решили оставить так эту доску для потомства, всем, но в особенности художникам, на диво[4244]. Я слышал, что она сгорела во время первого пожара дома цезаря на Палатине. Мы видели ее до этого[4245] — на ее обширной поверхности не было ничего другого, кроме едва видимых линий, и среди выдающихся произведений многих художников она была похожа на пустую, тем самым привлекая к себе внимание, более знаменитая, чем любое произведение[4246].

XXXVI.84. У Апеллеса была вообще постоянная привычка никогда не проводить ни одного дня, как бы он ни был занят, без того, чтобы не совершенствовать свое искусство проведя хотя бы линию, и от него это вошло в поговорку[4247]. И еще, он выставлял на балконе законченные произведения на обозрение прохожим, а сам, скрываясь за картиной, слушал отмечаемые недостатки, считая народ более внимательным судьей, чем он[4248].

XXXVI.85. И рассказывают, когда какой-то сапожник, порицавший его за то, что он на одной сандалии с внутренней стороны сделал меньше петель, а на следующий день этот же сапожник, гордясь исправлением, сделанным благодаря его вчерашнему замечанию, стал насмехаться по поводу голени, он в негодовании выглянул и крикнул, чтоб сапожник не судил выше сандалий[4249], — и это тоже вошло в поговорку. Обладал он и вежливостью, благодаря которой был еще приятнее Александру Великому, часто приходившему в его мастерскую, — ведь, как мы сказали, Александр указом запретил кому-нибудь другому писать себя[4250]. Но когда Александр в мастерской пускался в рассуждения о том, в чем не разбирался, он вежливо призывал его к молчанию, говоря, что над ним смеются мальчики, которые растирают краски[4251].

XXXVI.86. Такое давало ему его значение право по отношению к царю, который вообще был гневлив. А Александр выразил свое уважение к нему блестящим поступком: когда он велел Апеллесу написать обнаженной из-за поразительной красоты особенно любимую им из своих наложниц, по имени Панкаспа, и почувствовал, что Апеллес во время работы влюбился в нее, он подарил ее ему, великодушный, еще более великий властью над собой, и этим поступком великий не меньше, чем любой своей победой, потому что победил самого себя,

XXXVI.87. и он подарил художнику не просто свою наложницу, а любимую женщину, не посчитавшись даже с возлюбленной, — она ведь до этого принадлежала царю, а теперь стала принадлежать живописцу. Некоторые считают, что Венеру Анадиомену он написал с нее[4252]. Дружественно относясь и к соперникам, Апеллес первый добился признания Протогена в Родосе.

XXXVI.88. К Протогену свои относились с пренебрежением, как чаще всего относятся ко всему у себя, и когда Апеллес спросил его, за сколько он продает свои законченные произведения, тот назвал какую-то малую цену, но он предложил продать их по пятидесяти талантов и распространил слух, что покупает их, чтобы продавать за свои. Это побудило родосцев к пониманию художника, и он продавал только тем, кто набавлял цену[4253].

Апеллес писал портреты с таким неотличимым сходством, что, как передает грамматик Апион в своем сочинении[4254], — это просто невероятно! — один предсказатель по человеческим лицам (таких предсказателей называют метопоскопами[4255]) определял по ним и сколько лет осталось до смерти и сколько лет прожито.

XXXVI.89. В окружении сопровождавших Александра у него были недружелюбные отношения с Птолемеем. Однажды в царствование Птолемея он был отнесен сильной бурей в Александрию. Его соперники из коварства подговорили царского шута пригласить его к царю. Когда он пришел на обед, Птолемей возмутился и, показывая на своих приглашателей, велел, чтобы он сказал, кем из них он приглашен. Он, схватив из очага погасший уголь, стал набрасывать на стене портрет — царь сразу же по самому началу наброска узнал лицо шута[4256].

XXXVI.90. Написал он и портрет царя Антигона без одного глаза, первым придумав прием скрывания недостатков: он изобразил его повернутым в сторону, чтобы отсутствующее на теле скорее казалось отсутствующим на картине, и показал только ту часть лица, которую мог показать целой[4257]. Есть