– Для этого не обязательно быть солдатом, – сказала я. – На корабле есть и другие медленные пули. Нужно лишь извлечь их из умерших в гибернации. Но мы можем это сделать. Пули могут обрести новый дом – новых хранителей. Каждый из нас может нести часть прошлого в будущее. Просто это будет не наше личное прошлое.

– Мы продолжим наносить записи на стены, – сказал Прад. – Эта работа не прекратится. Ее нельзя прекращать. Но пули выиграют для нас еще немного времени, дадут шанс спасти еще немного знаний. Мало того, знание станет личным. Каждый будет нести в себе нечто уникальное.

Я перевела дыхание. Мои ощущения остались прежними. Пуля все так же находилась внутри меня, я не чувствовала никаких изменений. Но прошлое в считаные секунды отделилось от меня. К добру или к худу, но я была свободна от него.

Это было пугающее и чудесное чувство. Словно падаешь – и в то же время паришь.

– Если каждый из нас ценит наши общие знания, – сказала я, – у него нет иного выбора, кроме как трудиться вместе с другими над обеспечением безопасности всех обитателей корабля. Мы должны помогать друг другу жить. У нас нет времени ни на что другое. Нет времени на ненависть, на горечь, на взаимные обвинения, на месть. Все наши прежние жизни закончились, когда что-то пошло не так с прыжком. Все наши новые жизни начались с пробуждением.

Я немного помолчала, глядя на лица стоящих вокруг людей и пытаясь понять, добилась ли я того, чего хотела, или только усугубила все. Мне нужно было это знать.

Но узнать наверняка можно было лишь одним способом.

– Кто следующий?

– Я, – сказал Спрай, приложив кулак к груди. – Вторым буду я.

– Ты уверен? – спросил Прад.

– Давай-давай, – сказал Спрай. – Стирай мою пулю. Пока я не передумал.

Я хотела бы рассказать еще многое о тех временах. Но в последнее время высечение надписей дается мне труднее, чем прежде. Я делаю ошибки, на исправление которых уходят часы. Буквы пляшут у меня перед глазами. Меня никогда не покидает боль.

Как бы то ни было, говорят, что краткость – это добродетель.

Конечно, было бы соблазнительно сказать, что мой жест немедленно всех успокоил и превратил хаос в порядок, заменив злобу и безрассудство здравым смыслом и великодушием. Что после моего заявления граждане построились в очередь на перезапись своих пуль.

Но все было не так. Потребовалось три дня, чтобы на корабль вернулось хотя бы подобие порядка, и даже после этого случались вспышки насилия. После них на несколько лет осталось напряжение, медленное бурление. Мы назвали это «новым миром», но это был очень-очень условный мир. Когда худшее закончилось, оказалось, что у нас шесть мертвых тел и множество раненых.

Одиннадцати раненым требовалась помощь автохирурга. К счастью, он работал лучше, чем во время инцидента с Кроулом, но я очень радовалась, что не оказалась первой, кому пришлось проверить это на себе.

На первых порах люди приходили по одному и по двое, чтобы отказаться от содержимого своих пуль, потом по трое и по четверо, и, наконец, их стало так много, что Прад перестал справляться в одиночку и ему пришлось передоверять эту работу другим, что отняло еще больше времени.

Некоторые приходили, потому что поняли смысл моего поступка и осознали, что, отказываясь от личного прошлого, мы способствуем общему благу. Я была с Прадом во время многих сеансов перезаписи и видела на лицах самые разные оттенки сожаления и печали. Пожертвовать своим прошлым – тоже горе, и для некоторых оно было почти что непосильным.

Некоторые соглашались охотнее. Мы не просматривали содержимое их пуль, прежде чем стереть его, но я невольно задумывалась: что же им так не терпится уничтожить?

Возможно, я неверно судила о них. Возможно, они были просто искренне рады, что получили шанс принести важную жертву. Я пыталась забыть эти лица. Я не хотела помнить тех, кто слишком охотно избавлялся от собственного прошлого.

Я хорошо подумала, прежде чем выбрать для хранения поэзию Джиресан. Я знала, что ее высоко ценили на вражеской стороне, и мой выбор должен был стать сильным жестом примирения. В этом смысле мое решение было столь же безжалостным, сколь и прагматичным. У многих добровольцев были свои пожелания насчет того, что хранить. По большей части нам не требовалось оспаривать их выбор. Если пуля это позволяла, данные переписывались. У других особых предпочтений не было. Помощники Троицы всегда могли подсказать что-нибудь.

Я не помню, когда появились первые записи на коже, но это явно случилось в первые несколько месяцев существования нового мира. Идея была простой. Всякое знание, содержащееся в пуле, должно найти отражение снаружи, на коже хранителя. Это порождало идеальную симметрию смысла. Рано или поздно мы испишем все доступные поверхности корабля, так почему бы не распространить это и на свои тела? Я нанесла строки Джиресан себе на руки, на плечи, на спину. У нас не было чернил, зато был автохирург. Его хирургический лазер вполне можно было настроить на тиснение, как и на татуировку. Это было мучительно, даже с применением обезболивающих. Но мы терпели боль с гордостью: она означала, что мы отказались от пуль и отдали часть себя на благо корабля.

Больше мне почти нечего добавить.

Вы могли бы спросить о Мураш, но делать это незачем. История Мураш записана на стенах ее же собственной рукой. Советую вам прочитать ее, если вы еще не сделали этого. Мураш всегда держалась в стороне от остальных, просто в силу своего происхождения. Но она добровольно решила остаться с нами, и когда влилась в наше общество, у нее проявился редкий талант к нашему языку – тому «мертвому языку», который она изучила по книгам на своей умирающей планете. Мураш потребовала, чтобы ей тоже вживили пулю, и носила на себе надписи, как и все мы. Она рассказала нам многое о своем мире и о событиях, которые мы пропустили, – многое, но, думаю, не все. На все не хватило бы человеческой жизни.

Было бы нехорошо с моей стороны не упомянуть об Орвине и о том, какую роль я сыграла в его судьбе.

Йесли сообщила мне о решении Троицы. Состоялся суд, но в его исходе никто особо не сомневался. Такой человек, как Орвин, не мог влиться в наш экипаж – после того, что произошло с Кроулом. Не было у нас и намерения долго держать его под замком.

Да, я прекрасно понимала их логику. Орвин лишился права жить на «Капризе». Но казнь Орвина не надо было обставлять как месть за его преступления. Сдерживание путем устрашения – да. Но упор следовало делать не на возмездии. Мы были выше этого.

Некоторые из нас.

Когда дело дошло до казни, у Троицы возникло множество вариантов. Какое-то время спустя, после обсуждения вопроса с Прадом и остальными техниками, они сошлись на использовании пустой гибернационной камеры. Орвину предстояло безболезненно уснуть, в точности как при уходе в гибернацию. Когда он потеряет сознание, жизнеобеспечение капсулы отключат. После смерти его медленная пуля будет изъята, а от его тела избавятся.