этого нет слов… как женщина под никелевым шлемом парикмахера. При этом, думая о тебе, я вовсе не была в истерике, рассуждала вполне разумно. Ты должен меня понять: я знала, что ты не можешь вести двойную жизнь, что деньги тебя никогда не интересовали, что ты благороднейший человек и всеми признанный наставник юношества, что тебя чтит весь свет и ты возвышаешься надо мной. Но так же точно я знала, что ты, мой милый, мой любимый, – настоящий отравитель. Это не было ревностью, поверь мне, это нахлынуло на меня извне, как озарение. И тут я принесла тебе стакан воды и собственной рукой дала своему отравителю пирамидон, и сердце мое разрывалось от любви и отвращения, Леон, это правда, будто я сама себя испытывала… Ну вот, теперь я тебе во всем призналась. Не понимаю, что произошло со мной сегодня. Может быть, ты объяснишь?

Не поднимая головы, без передышки, все время с очами долу, торопливо изливала Амелия свою исповедь, лишь иногда от горячего стыда вставляя в свою монотонную речь иронический оборот. Леонид не встречался еще с такой откровенностью, даже не предполагал, что эта женщина на нее способна. Теперь она прижалась лицом к его коленям, безудержно плача. Сквозь тонкую ткань брюк он уже чувствовал теплую влагу. Было неприятно и вместе с тем очень трогательно. Ты права, дитя мое! Верная мысль осенила тебя сегодня утром и не покидала весь день. Письмо Веры вдохновило тебя. Как близко к огню правды ты порхаешь! Я не могу объяснить тебе твое прозрение. Для этого я должен наконец все сказать. Начать со слов: ты права, дитя мое, это была верная мысль… Но могу ли я теперь это сказать? Решился бы сказать это человек с более сильным характером?

– Это действительно не очень красиво, – громко произнес Леонид, – что нашептала тебе твоя старая ревность. Но как педагог я, так сказать, по долгу службы знаток душ человеческих. Я давно уже чувствую, как ты возбуждена. Мы прожили вместе двадцать лет и лишь один-единственный раз расставались надолго. Неизбежно наступают кризисы – сегодня у одного, завтра у другого. Твоя огромная нравственная победа в том, что ты поделилась со мной своими оскорбительными подозрениями. Я завидую твоей откровенности. Но подумать только, я уже забыл, что я отравитель и подделыватель завещаний…

Вздор, ложь продолжается. Я ничего не забыл. Соблазнитель служанок по воскресеньям – это останется во мне.

Лицо Амелии просветлело, она внимательно слушала.

– Разве не удивительна эта неожиданная радость, когда исповедуешься и получишь отпущение грехов? Теперь сразу все прошло…

Леонид напряженно смотрел в сторону, пока рука его нежно гладила ее волосы.

– Да, это большое облегчение – исповедаться, раскрыть душу. При этом ты не совершила никакого греха…

Амелия успокоилась. Внезапно она взглянула на него холодно и испытующе:

– Почему ты так страшно добр, мудр, невозмутим, так далек и чист, как тибетский монах? Разве не благородней было бы взять реванш собственной откровенностью, своей исповедью?

Конечно, это было бы благородней. Глубокая тишина. Но он только нерешительно откашлялся. Амелия встала. Тщательно напудрила лицо, накрасила губы. Это была пауза, вздох, которым женщина заканчивает возбужденную сцену, всплеск жизни. Она еще раз взглянула на письмо Веры – безобидное прошение, лежащее на столе.

– Не сердись, Леон. – Амелия помедлила. – Есть один вопрос, который меня тревожит. Почему из всей сегодняшней почты ты носишь в бумажнике письмо незнакомой тебе особы?

– Мы знакомы, – коротко и серьезно возразил он. – В давние времена, в самые печальные дни моей жизни я был учителем в доме ее отца.

Он схватил письмо резко, даже со злостью, и сунул обратно в бумажник.

– Поэтому ты должен что-то сделать для талантливого молодого человека, – сказала Амелия, и теплая задумчивость появилась в ее апрельских глазах.

Глава шестая

Вера появляется и исчезает

Сразу после обеда Леонид вышел из дома и поехал в министерство. Теперь он сидел, подперев голову руками, и глядел сквозь высокие окна на деревья в ватно-облачном небе, окутанные жемчужного цвета дождевым туманом. Леонид был изумлен и восхищен Амелией. У любящих женщин есть шестое чувство. Как дикий зверь в лесу чует своих врагов, так женщины обладают непогрешимым чутьем. Они – провидицы мужской вины. Амелия все угадала, хотя, по обыкновению своему, преувеличила, исказила, истолковала ошибочно. Даже подозрительно – будто обе женщины заключили тайный союз: одна воплотилась в бледно-голубых буквах, другая при беглом взгляде на письмо поражена в самое сердце. В двух строчках адреса Вера нашептала Амелии правду, которую та восприняла из пустоты как внезапное озарение. Какое противоречие в том, что ясновидение это обманулось потом в сухом дословном тексте письма! Но, не подозревая об этом, она сорвала маску с Леонида. Соблазнитель служанок по воскресеньям! Разве не назвали его сегодня брачным аферистом? И не был ли он таковым на самом деле – в обычном, криминальном значении слова? Амелия могла прочесть это в его лице. А ведь он перед тем взглянул на себя в зеркало и не увидел ничего подлого и пошлого – только благородство в правильных чертах, внушившее ему сочувствие к себе. И как это получилось, что его решение непроизвольно превратилось в свою противоположность и не он исповедовался, а она? Эта исповедь – поразительное доказательство не заслуженной им любви! Таким правдолюбием, таким беспощадным, даже бесстыдным мужеством он никогда не обладал. Видимо, из-за своего низкого происхождения и бедности в прежние годы. Его молодость была наполнена страхами, желаниями; он переоценивал высший класс, трепетал перед ним. Он должен был торопливо взращивать в себе невозмутимость при появлении в салоне, высокомерие в светской беседе («вести диалог»), непринужденное поведение за столом, точно отмеренную почтительность в поклоне и в ответе на приветствие – все эти тонкие и естественные добродетели, с какими рождаются представители касты господ. В свои пятьдесят он все еще постоянно и напряженно проводил различия положений и уровней. Силу, которую нынешняя молодежь тратит на спорт, он расходовал на особенную атлетику – на преодоление робости и компенсацию вечного чувства неполноценности. О, незабываемое время, когда он во фраке самоубийцы впервые стоял перед зеркалом как победитель! Хотя он в совершенстве постиг эти тонкие врожденные искусства и уже десятилетиями неосознанно ими пользуется, он все-таки принадлежит к тем, кого римляне называли «вольноотпущенниками». Вольноотпущенник не обладает ни природным мужеством и правдивостью урожденной Парадини, ни дерзким превосходством надо всем постыдным. Притом его, вольноотпущенника на краю пропасти, Амелия знала лучше, чем он сам. Да, это правда: признавая свою