вино из-под точила.

— Гандольфи, твой слоится жалкий камень,

Хочу лежать я, глядя на него!

Да, без изъяна персик: а цена!

Поближе встаньте: тот пожар церковный

— Так что ж? Потеряна лишь только часть.

Меня вы не погубите? Копайте,

Где виноградник белый, пресс для масла:

Смочите грунт, опустится поверхность,

И вы найдете… Боже, нет, не знаю!..

Прослойкою — гнилые листья фиги,

Увязаны корзины для олив,

И — лазурит: большой, как голова

Еврея, срубленная по затылок,

А цветом — жилки на груди Мадонны…

Вам, сыновья, я завещаю все:

Все виллы, и Фраскати виллу — с ванной,

Но камень меж колен моих устройте,

Как Бог-Отец в руках несёт державу —

Вы поклоняйтесь в церкви Иисуса,

Гандольфи пусть зубами поскрежещет!

Да, как челнок ткача, мелькают годы:

Уйдёт в могилу человек, и где он?

Сказал я о плите базальта? Черный —

Античный черный! Ведь никак иначе

Не оттенить внизу идущий фриз.

И барельеф из бронзы обещайте,

Всё паны, нимфы — знаете вы сами,

И, может, тирс, треножник или ваза,

Спаситель на горе перед народом,

Пракседа в славе, и какой-то Пан

Стащить готов одежду с юной нимфы,

И Моисей, скрижали… Но я знаю:

Меня ни в грош не ставите! Что шепчут

Тебе, Ансельм, дитя моё родное?

Хотите промотать все виллы — мне же

Под туфом плесневелым задыхаться,

Гандольфи посмеётся надо мною!

Нет, любите меня вы, значит — яшма!

Так обещайте, чтоб я не скорбел.

Увы, придется ванну ту оставить!

Фисташковый орех, и цельный камень,

Но яшма, яшма есть еще на свете! —

Меня Пракседа разве не услышит:

Вам — кони, греческие манускрипты,

Наложницы с прекрасной, гладкой кожей?

— Но эпитафия должна быть стройной:

Из Туллия изящная латынь,

А не безвкусица, как у Гандольфи —

Что, Туллий?.. Обойдется Ульпианом!..

Тогда лежать я буду сквозь столетья,

Святое слышать бормотанье мессы,

И видеть, как весь день вкушают Бога,

И чувствовать огонь свечей; пусть добрый

И плотный дым кадила одуряет!

Я здесь лежу часами долгой ночи

И медлю, умирая постепенно,

Руками будто бы сжимая посох,

И ноги вытянул я, как из камня,

И простыню, как покрывало, в складки

Сложил, подобно скульптора работе:

И сокращалась та свеча, и мысли

Всё странные росли, гудя в ушах,

О прежней жизни перед этой жизнью,

И в этой жизни — папы, кардиналы,

Пракседа, проповедь его и горы,

И вашей бледной матери глаза,

И древних урн нетронутый агат,

И мрамор, строки чистые латыни,

— ELUCESCEBAT[62] — так сказал наш друг?

Какой там Туллий — Ульпиан от силы!

Да, путь мой краток и исполнен зол.

И ляпис, ляпис всё! Иначе Папе

Отдам я виллы! Сердце мне съедите?

Вкось смотрят ящерицы — вёрткие глаза,

Так вашей матери глаза блестели,

Расцветите ли мой убогий фриз?

Добавьте в вазу виноград; пусть будет

И маска, и Терминуса колонна,

И рысий мех к треножнику вяжите,

В борьбе пускай он мечет тирс с размаху,

Утешусь на своём антаблементе,

Где буду я лежать, пока придётся

Себя спросить: «Живу еще иль умер?»

Оставьте же теперь! Неблагодарность

Меня сразит — вы смерти ждете — Боже! —

И крошится песчаник! Будто труп

Сочится липким потом сквозь него —

Нет лазурита, чтобы свет дивить!

Что ж, уходите! Пусть свечей немного,

Но только в ряд: спиною повернитесь

— Да, будто министранты прочь уходят,

Оставьте в церкви, где всегда покой,

Чтоб на досуге злобный взгляд ловил я —

Гандольфи со своей гробницы грубой

Завидует еще: она прекрасна!

Перевод Е. Кистервой

Папа и сеть

Ужели тот, кому отдать свой голос рад был всяк,

Конклавом в Папы избран был? А рос-то сир и наг —

Отец его жил в бедности, он был простой рыбак.

Но сын усерден был до книг, и, рвением горя,

Со временем епископом встает у алтаря,

А там, глядишь, и кардинал; никто не крикнет: «Зря!»

Но кто-то фыркает в кулак, а кто бурчит: “Вот ведь!

Днесь в моде не ключи и меч — Петра Святого сеть!

Ого! Карьера — хоть куда!» Как тут не покраснеть?

Но нет — в святом смирении он молвит: «Так и есть!

Был рыбаком, а стал — прелат; не по заслугам честь!

Так вот мне в назидание — былого знак и весть!»

И сей же миг повесить он велел в дворцовый зал,

Не герб и не доспех среди портретов и зеркал —

Отцовский невод, в знак того, кем был он и кем стал.

И ропот смолк; завистника — и то пробьет слеза:

«Смиренный праведник — ему спесь не слепит глаза!

Святому в Папы — верный путь!” Всяк прибавлял: «Я — за!».

Се — Папа избран; мы вошли гурьбой — облобызать

Священный туфель; подняли глаза на стену — глядь,

А сети нет как нет; и где ж смирения печать?

Все молча мялись, оробев — и я вскричал один:

«Пфа! Будь что будет — не смолчу, дознаюсь до причин:

Отец, где ж невод?» — «Рыбку я уже словил, мой сын».

Перевод С. Лихачевой

William Edmonstoune Aytoun (1813–1865)

The Dirge Of The Drinker

Brothers, spare awhile your liquor, lay your final tumbler down;

He has dropp’d — that star of honor — on the field of his renown!

Raise the wail, but raise it softly, lowly bending on your knees,

If you find it more convenient, you may hiccup