младшего внука, хотя с его нравом и склонностями мальчишка мог бы и вообще не уметь читать ни на каком языке.

— После ты дашь нам увидеться с Огоньком? Пообещай.

— Обещаю!

— Ладно, давай, — Кайе весь подобрался. — Я устал сидеть под этой тварью.

Тогда Лачи достал из шкатулки в нише стены обсидиановую пластину. Полукругом положил несколько мерцающих самоцветов, а у самого руки дрожали и сердце заходилось уже не от близости пламени. Краем глаза следил за пленником, хоть знал прекрасно — головоног его не отпустит. Положил пластину рядом с юношей, невольно отдернул руку.

Подумал — сейчас тот скажет что-нибудь вроде “Боишься, что укушу?” — но Кайе рта не раскрыл.

— Ты готов?

— Да, — глухо ответил, будто собственное эхо: не голос, тень голоса. И смотрел угрюмо из-под длинной неровной челки.

Рука вздрогнула, когда легла на черную обсидиановую пластину. Единственный признак слабости. Лачи начал произносить текст, не медленно и не быстро. Самоцветы чуть замерцали, отбирая внимание и силы, но иначе было никак. Только бы довести обряд до конца…

Кайе повторял слова за ним, отрывисто, поглядывал на свою бумагу с подсказкой, невольно бросая и взор на ритмичные вспышки и угасания самоцветов. Губы едва шевелились, но Лачи слышал каждое слово — все верно, все без обмана. Да такие и не врут никогда.

И вот это место. Лачи показалось, что сам он умер на месте, но голос не сбился, уверенный, звучный.

На древнем языке “не причиню вреда” и “не ослушаюсь” звучит очень похоже. А что пишется не совсем так — не сразу и осознаешь, если не слишком хорошо владеешь древним наречием, да еще самоцветы искрятся, сбивая с толку.

Кайе повторил нужное слово за Лачи, не отследив, что сказал не то.

Кристаллы камней погасли. Пластинка медленно налилась голубым светом — свет перебивал полупрозрачную черноту обсидиана. Рука словно прилипла к гладкой поверхности. Но вот слабее стало свечение, и рука пленника вздрагивает; сжатая в кулак ладонь — разбить пластину, пока не поздно.

— Передумал? — спросил Лачи ледяным голосом (а иначе никак, челюсть свело). Юноша убрал руку. Словно судорога исказила пластину, и вот она уж, как и прежде — черная, гладкая.

— Брось ее сюда.

Бросил не глядя. Свет факела лизнул обсидиан. Поймав, Лачи подошел к стене, вставил пластину в свитые кольца головонога поменьше того, что на потолке. Победа? Печать хальни невозможно разрушить. Теперь главное — вернуться с укрощенной добычей в Тейит. Сказал удовлетворенно, не просто чувствуя — видя, как собственные руки дрожат:

— Ну вот…

И, пристально глядя на Кайе, произнес:

— Ты не причинишь вреда ни мне, ни кому-то еще без моего приказа. Будешь отныне слушаться только моих указаний, неважно, в человечьем ты облике или энихи. И также я запрещаю тебе пытаться причинить любой вред себе самому.

Кайе растерянно вскинулся, не понимая. Лачи не мог отказать себе в удовольствии пояснить:

— Язык ты знаешь, но недостаточно хорошо, а мои самоцветы помогли тебе отвлечься. Вместо этого ты произнес вот это, — он повторил.

Кайе глянул на бумагу перед ним, на знаки. Когда осознал — глаза стали совсем большие и черные, и лицо — как при попытке вырваться от головонога. Только эти кольца разорвать было еще меньше надежды.

Что-то прошептал, и невозможно было понять — но не ругательство.

Лачи почти пожалел его — он много раз видел и страх, и боль в чужих лицах, но никто не отдавал врагу способ разрушить свою родину. Потом он подумал о своих детях — Кайе убил бы их не задумываясь, только подчиняясь приказу другого человека.

Отдал приказ каменному чудищу отпустить пленника. Тот не шевельнулся, и не мог ослушаться, но такой ужас и отчаяние росли в нем, что Лачи почувствовал, что еще немного и его, Лачи, самого изнутри превратит в пепел.

Чтобы отвлечь, позвал целителя — Кайе давно нуждался в помощи. На сей раз юноша не противился и, кажется, даже не заметил, как наложили на ребра тугую повязку, как промыли рану на плече и перевязали ее.

А потом дрожь прошла по его телу, он подался вперед и потянулся, будто хотел рассмотреть что-то на полу за краем каменного стола — и на пол спрыгнула черная тварь с тусклой шерстью и клыками в палец длиной.

Целитель с визгом вылетел за дверь, запутавшись в полосе ткани для перевязки. У Лачи будто вся кровь заледенела и желудок оторвался, но он стоял и смотрел в глаза зверя. Тот попятился, сперва сел, потом лег и закрыл глаза.

И вот тут Лачи выругался длинно и от души.

Не сомневался: если велит сейчас перекинуться обратно, Кайе подчинится. Но не хотел, успеется, пусть сейчас побудет в зверином обличье. Вероятно, ему так проще. Совершенно лишним будет, если он сейчас повредится рассудком. Лачи выглянул в коридор и позвал своих людей. Они уже услышали вопль целителя, прибежали и толпились снаружи, не решаясь войти. Не из трусости: больно уж необычная картина предстала их взорам. Но преступили порог, все же опасливо покосившись на зверя. Лачи пояснил, видя их неуверенность:

— Нельзя оставлять его тут. Сам он не хочет идти.

— Надо на него намордник надеть, и сеть сверху набросить… — нерешительно проговорил один. Лачи качнул головой:

— Он вас не тронет.

Приблизились опасливо, отшатнулись, когда черный зверь повернул морду и показал клыки — длинные и острые.

— Не тронет, я говорю. — И приказал вполголоса: — Ты слышал. Не смей.

Откуда же простым слугам, даже воинам, знать про печать хальни? А опытных Лачи посвящать в это дело не собирался. И объяснять тоже.

— Оттащите в комнату рядом с моей, если сам не пойдет. Да, да, осторожней с этой зверюгой, она ранена.

…С ума сойти, увидел это собственными глазами! Ощущение, что сходишь с ума. Как южане терпят двоих таких?

Энихи ударил хвостом по каменной плите. Хлестко, снова заставив шарахнуться слуг. Наверное, на “оттащите” разозлился, довольно подумал Лачи. Правильно, малыш, чем живее ты будешь, тем лучше. Твоя ярость — это твоя сила, а управляю ей отныне я.

Но в этот миг он больше никем и ничем не мог управлять. Вернулся в свои покои, зная, что пока все будет в порядке, залпом выпил треть кувшина воды, потом крепкой настойки, и упал на кровать, восстанавливать силы.

Не меньше пяти часов проспал, и мог бы