мифологических описаний. Акт творения (по Топорову, «порубежная ситуация, когда из Хаоса возникает Космос») присутствует в начале романа и периодически воспроизводится – в ритуальных повторениях – на протяжении всего текста. Топоров, объясняя сущность ритуала, пишет:

Чтобы воспроизвести акт творения в ритуале, необходимо уметь находить «центр мира» и тот момент, когда профаническая длительность времени разрывается, время останавливается и возникает то, что было «в начале»[229].

История Котика – роста и развития, вхождения в символический порядок и перехода из «роя» в «строй» – протекает во времени, от этапа к этапу, от «первого события бытия» к «первому представлению» о пространстве, от него – к «первой прорези сознания», далее – к «первому отчетливому образу» и «первым формам», затем – к «крепнущему порогу сознания». Взрослый повествователь, ведущий счет этапам роста и «строям», время от времени подытоживает пройденное. Раннее младенчество резюмируется фразой: «Мне дорога жизни протянута: чрез печную трубу, коридор, через строй наших комнат – в Троице-Арбатскую церковь <…>»[230].

Четырехлетие и пятилетие – вехи, и вновь повествователем вычерчивается фигура длительности. Временна́я последовательность истории представляет собой, если воспользоваться терминологией Топорова, «профаническую длительность времени»: по мере развития Котик удаляется все дальше во времени от космогонического акта творения. Такая конфигурация временно́й длительности придается тексту повествователем. Жизнь может осознаваться как протяженность – от начала к ее последующим этапам – только взрослым рассказчиком. Детской же ипостаси повествователя, Котику, переживающему свое бытие как повседневность, восприятие существования как процесса, протекающего во времени, совершенно чуждо. Это проявляется в проникновении взрослого слова в повествование, всякий раз как речь заходит о движении времени и изменениях в ребенке.

Мирча Элиаде в «Аспектах мифа» пишет об архаическом принципе разделения на сакральное и профанное, об основополагающей роли «первоначального Времени, которое <…> рассматривается как время “действенное” именно потому, что оно было в какой-то мере “вместилищем” нового творения. Время, протекшее между зарождением и настоящим моментом, “незначимо”, “недейственно” (за исключением, конечно, моментов, когда реактуализируется первоначальное время) – и поэтому им пренебрегают»[231].

Диахронное течение времени – процесс десакрализации мира; в «Котике Летаеве» диахронное течение времени тоже есть процесс, в своей длительности уводящий от внутреннего сакрального мира во внешний профанный мир.

Однако эта «профаническая» длительность, время земного развития, постоянно прерывается вторжениями космического «правремени»: движение времени останавливается, и Котик заново воспроизводит в себе, повторяет событие миротворения, temps d᾽origine. Такие моменты остановки и как бы зависания поступательного времени характеризуются не столько безвременностью, сколько вступлением в права другого временного модуса – времени повторения.

Эффект этот, создаваемый Белым, уместно сравнить с описанным Элиаде мифологическим восприятием времени людьми первобытных обществ:

<…> можно сказать, что «проживая» мифы, мы выходим из времени хронологического, светского и вступаем в пределы качественно другого времени, времени «сакрального», одновременно исходного, первоначального и в то же время бесконечно повторяющегося[232].

Важнейшие события для мифопоэтического сознания – периодические ритуальные воспроизведения акта творения. Согласно Топорову, «то, что было вызвано к бытию в акте творения, может и должно воспроизводиться в ритуале»[233]. Элиаде отмечает тенденцию «традиционного» общества «сопротивляться конкретному историческому времени и стремление периодически возвращаться к мифологическому первоначалу, к Великому Времени»[234].

Сходным образом, хотя и без сознательной сакрализации реальности, в сознании Котика периодически всплывают образы миротворения, повторяется его вхождение из первородного хаоса в комнаты смысла: «В размышлениях этих одолевала память о старом: и я ходил в трубах, пока оттуда не выполз я – в строй наших комнат через отверстие печи из-за золы, из-за черного перехода трубы; туда уползают и оттуда выпалзывают: в строи стен и в строй пережитий»[235].

Развитие ребенка и профанного происходит в «реальном» времени. Космос и сакральное пребывают и ритуально воспроизводятся вне обычного времени – во время остановок времени для ритуального повторения миротворения.

Подлинное повторение творения

Моменты воспоминания Котика о «той самой древности», о событиях «первоначала» повторяются почти в каждой главке и образуют один из сквозных мотивов романа. Устойчивость повторяющихся мотивов связывает сегменты, в то время как их вариативность способствует движению повествования. Мотивы космогоничности, повторения момента миротворения не идентичны друг другу: элементы космогонии повторяются выборочно и вступают в различные комбинации между собой. Каждый последующий повтор в чем-то, иногда только в расстановке слов перечисления, отличается от предыдущих и семантически вносит с собой некоторое, порой лишь минимальное, приращение новой информации. Конфигурация каждого последующего повторения и создаваемого им нового витка значения зависит обычно от тех элементов реальности, которые в данный момент привлекают внимание Котика и которые он включает в свой миф миротворения.

Одно из наиболее насыщенных повторений миротворения – в главке «Дом Косякова». В начале главки, повествователь говорит о космогонии представлений ребенка. Следующая за этим картина представляет собой как бы подлинный срез воображения Котика: вещи и люди Котиковой повседневности развеществляются, выхватываются из привычных хронотопов и, совсем как прежде первородные пучинности, сводятся вместе в повторном событии миротворения. Связывают их в этом событии общие для многих космогонических бредов Котика, повторяющиеся и таким образом сакрализированные мотивы творения, кручения и пульсации:

<…> – Дом Косякова, мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые

– мне кажутся вечными: —

– все, крутясь, пролетает во мгле <…>.

Папа мой переезжает немедленно: в номер одиннадцать; что-то там образует и пишет; между тем: образуются облака, образуются тротуары; мостят мостовую; с дальней крыши пожарные Пречистенской части подымают огромное солнце; и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег; и из него, из Ковчега, —

– с грохотом выгружается:

Помпул; и – что бы ни было; Помпула тащит дворник, Антон, в номер десять, в квартиру, соседнюю с нами; и она же есть – мировое ничто; и бубукает Помпул; и мировое ничто обставляет бубуками он; в него с лестницы ведет дверь: золотая дощечка на ней: «Христофор Христофорович Помпул»; дощечка глядит, точно память о времени допотопного бытия, откуда втащили к нам Помпула… – <…>[236].

Мотивная цепочка повторений первоначала, которая в первых главках воспроизводила только взрывы космической энергии, извержения лавы и кручения впечатлений, раз за разом втягивая в свое сакрализующее поле новые предметы повседневности, к этому моменту вобрала в себя едва ли не всю жизнь Котика.

Время повторения, актуализируемое в «Котике Летаеве» при каждом возвращении к первоначалу, неоднородно. В цитате выше элементы повторения разновозрастны. Многие повторялись с первых страниц, такие как кручение, пульсация, мгла, вечность, солнце, потоп, ковчег. Но другие добавлялись потом. Образ папы присоединяется к первородным символам достаточно рано; Помпула, бубук и золотой таблички – позже; дворника, лестницы и улицы с ее атрибутами – на еще более позднем этапе расширения кругозора Котика.

Природа образов космогонии также неоднородна. Повседневность образов наблюдаемой реальности контрастирует с космичностью образов первоначала. Те и другие взаимно втягивают друг друга в свои семантические поля: абстрактное приобретает конкретные очертания, а злободневное становится архетипическим. Мотив творения тематически остается тем же, что при сотворении материи в первых главках, но его содержание расширяется и «модернизируется»: теперь уже в результате космической бури образуются не только облака, материки и моря, а «мостят мостовую». Параллельно «образуются облака» и «образуются тротуары». Солнце поднимают в небо – пожарные, да не какие-нибудь вообще, а именно Пречистенской части, и Ковчег подплывает – с Дорогомилова. Московские реалии остраняют космические процессы или космогоническое кручение остраняет московские будни? Это скорее всего процесс обоюдный.

В этом специфика времени повторения у Белого: в один момент времени на одной плоскости собираются, сосуществуют и взаимодействуют разноприродные явления, в обычном времени отстоящие друг от друга на расстоянии тысячелетий, веков, лет или дней, но в момент повторения воспроизведенные сознанием Котика одновременно. Все компоненты повторного миротворения, вне зависимости от их возраста и момента сакрализации, равноправны. Все они находятся в процессе становления, перехода из одного