«По-видимому, в разных стилях книжной и разговорной речи, а также в разных стилях и жанрах художественной литературы частота употребления разных типов слов различна. Точные изыскания в этой области помогли бы установить структурно-грамматические, а отчасти и семантические различия между стилями. Но, к сожалению, пока еще этот вопрос находится лишь в подготовительной стадии обследования материала»[104].

Таким образом, заниматься математической лингвистикой и можно и нужно. Но все советское языкознание является стихийным опровержением всякого мертвого математизма.

Горячим сторонником применения статистических методов в лингвистике является Р.Л. Добрушин, мечтающий о том, что вся лингвистика будет состоять из вычислительных таблиц. Но вот он пишет:

«Для лингвистов важны не только простейшие вычисления средних и частот, но и более сложные вопросы об оценке случайных расхождений вычисленных частот и средних с истинными лингвистическими параметрами. А это требует уже более глубокого использования методов математической статистики»[105].

Здесь автор употребляет неизвестный лингвистам термин «лингвистический параметр». Но, если мы скажем, что этот параметр как раз и указывает на специфическое языковое качество, специфическое в сравнении с нелингвистическими областями, где та же самая формула математической статистики может употребляться, то лингвисты, кажется, могут почувствовать после этого полное облегчение и не избегать статистики с ее нивелирующими формулами. Далее тот же автор пишет:

«Существующие частотные словари языка далеки от совершенства: в них приводятся частоты слов, которые подвержены случайным отклонениям в зависимости от выбранного для подсчета материала, а не делается никаких оценок для их вероятностей, в то время как лингвистический смысл имеют именно вероятности, а не частоты»[106].

Однако определить вероятность появления того или иного языкового факта в связи с чисто лингвистической оценкой этого факта, – ведь это мечта и всякого лингвиста, не только Р.Л. Добрушина. Напрасно Р.Л. Добрушин думает, что у большинства лингвистов статистика вызывает только испуг[107], ведь в языке содержится сколько угодно моментов не специфически языковых и вообще не специально семантических. Кто же из лингвистов откажется исчислять такого рода бескачественные моменты единственно возможным здесь количественным методом? Азбуки Морзе из лингвистов ровно никто не боится, потому что эта азбука есть только форма языковой записи, но не сам язык в его специфике. Нужно только, чтобы азбука Морзе не претендовала на теорию тех предметов, знаки которых она механически передает. Но, как мы видели, даже и сам Р.Л. Добрушин не решается свести лингвистику на статистику, но требует признания также и чисто языковых факторов. В частности, давая определение своей элементарной грамматической категории, Р.Л. Добрушин употребляет массу всякого рода математических обозначений, которые, однако, ему не нужны. Что такое слово, он отказывается определять и берет его как готовое, как заданное. Что такое грамматическая допустимость или недопустимость, он тоже не определяет, а пользуется тем и другим как чем-то уже данным. Уже при едином таком подходе свою «элементарную грамматическую категорию» Р.Л. Добрушин тоже не должен был бы определять, но брать ее как нечто готовое. Но здесь почему-то вдруг Р.Л. Добрушину захотелось определить это понятие. И тут выступают у него разные математические формулы и определения вроде «множества», «подмножества», «эквивалентности» и т.д. В конце концов определение дается совершенно без всякой математики и взывает только к самым обыкновенным представлениям максимально-традиционного лингвиста. Автор пишет:

«Сопоставим каждому корню дерева совокупность всех слов, входящих в этот класс и во все следующие за ним классы. Всю эту совокупность слов мы будем называть элементарной грамматической категорией. Значит элементарных грамматических категорий столько же, сколько корней у дерева грамматической омонимии»[108].

Впрочем, и сам Р.Л. Добрушин откровенно сознается:

«Безусловно, что делаемые в настоящее время первые попытки теоретико-множественного подхода к построению грамматики, в том числе в предлагаемой работе, очень несовершенны. Однако их усовершенствование возможно лишь на основе большой экспериментальной работы, связанной с наполнением абстрактных математических схем конкретным языковым материалом из разных по грамматической структуре языков»[109].

Этим Р.Л. Добрушин сам зачеркивает собственную математическую лингвистику как самостоятельную дисциплину, потому что, если бы он начинал с языковой конкретности, ею продолжал и ею кончал бы свое исследование, а математику понимал бы только как форму систематизации и изложения специфически языковой конкретности, то никакому здравомыслящему лингвисту и в голову не пришло бы возражать Р.Л. Добрушину.

Другой горячий сторонник математической лингвистики, И.И. Ревзин, писал:

«То, что математическая лингвистика изучает модели реального языка, указывает на ее зависимое и подчиненное положение по отношению к соответствующим разделам языкознания (в частности, модели строятся не на голом месте, а формализуют уже имеющиеся языковедческие концепции)»[110].

Прочитав такое сообщение И.И. Ревзина, всякий представитель классического языкознания облегченно вздохнет, и ничто остальное в подобного рода рассуждениях уже не будет для него страшным. Я бы, например, возразил против того, что структурный анализ языка обязательно связан с математическими рассуждениями[111]. Но всякий согласится, что это возражение имеет уже третьестепенный смысл в сравнении с приведенным у нас категорическим тезисом И.И. Ревзина. Очень важно отметить и то, что в цитируемой нами работе И.И. Ревзин считает все дососсюровские теории языка совсем не имеющими прямого отношения к самому языку. Все эти психологические, логические или социологические объяснения языка, не исходящие из системы самого языка, имеют для И.И. Ревзина минимальную ценность. С этим тоже необходимо соглашаться. Но отсюда вытекает, что и математические объяснения языка тоже нисколько для него несущественны. Этого вывода И.И. Ревзин не делает. А, собственно говоря, неспецифичность математики для языка сама собой вытекает из указанных воззрений И.И. Ревзина. Наконец, можно прямо сказать, что все существенное, высказанное о языке, легко может быть выражено и не математически; а все математическое о языке основано, по И.И. Ревзину, на самой же специфике языка. Тогда я уже не знаю, о чем же именно мы здесь спорим. Другое дело, это математические выкладки, делаемые якобы без использования классической лингвистики. Тут уже было бы прямое petitio principii: мы не хотим знать классического языкознания, а делаем математические выводы, которые почему-то вдруг чудесным образом с ним совпадают. Однако в данной книге И.И. Ревзин боится стать твердыми ногами на почву этой сплошной логической ошибки. Но тогда от всей этой книги И.И. Ревзина должно веять на всякого представителя классической лингвистики только нежным и успокоительным ветерком.

Стихийным опровержением отвлеченного лингвистического математизма является не только все вообще советское языкознание, но и теории самих же проповедников этого математизма. Где и у кого он