Главный врач Осинова немного говорила по-французски и, заметив, как усердно я работаю, спросила, не хочу ли я остаться в медсанчасти на должности санитарки. Об этом можно было только мечтать: мне надоело целый день оставаться запертой в бараке без дела. И меня оставили. Я ходила в столовую без конвоя и брала еду для больных. Именно там я встретила Желебрикову, жену первого заместителя Ягоды, но с нами она оставалась недолго – ее срочно этапировали в Москву. С новым этапом в лагере появилась еще одна француженка по имени Регина Сташевская, жена советского посла Сташевского в Мадриде[71]. В момент ареста мужа в 1937 году Регина находилась в Париже, где возглавляла советский павильон на международной выставке. Она получила телеграмму от дочери, в которой говорилось, что отец серьезно заболел и что ей нужно срочно выехать в Москву. Но, как только Регина пересекла границу, ее арестовали и привезли на Лубянку. Ее девятнадцатилетняя дочь была обручена с офицером НКВД. Узнав об аресте своих будущих родственников, этот человек расторг помолвку, и юная Сташевская в отчаянии совершила самоубийство, отравившись газом. Регина узнала о смерти дочери только в 1940 году. Несмотря на все свои несчастья, моя бедная соотечественница слепо верила Сталину, убежденная в том, что тот не знает о том, что происходит в стране.

Все женщины, оказавшиеся в Потьме до нас, были арестованы в 1936 году. Большинство из них были женами старых большевиков. Сначала их отправили в Сибирь – в Омск, Томск, Иркутск, а оттуда в 1937 году этапировали в Потьму.

Тюрьмы потьминского лагеря[72] обнесены высокой оградой. Каждая тюрьма, или лагерный пункт, состояли из разных зданий, бараков, столовых, медсанчасти и пр. Тюрьмы были пронумерованы от 1 до 25, и любая из них могла вместить от двенадцати до тысячи трехсот заключенных.

В каждой тюрьме было родильное отделение. Детей, рожденных женщинами-заключенными, оставляли с матерями на первые девять месяцев, а затем отдавали в детдома, откуда теоретически мать могла забрать своего ребенка после освобождения из лагеря. Молодые мамаши, после того как у них отнимали детей, возвращались в бараки. Сцены расставания с детьми были ужасны, я видела, как женщины сходили с ума.

Пациентов, признанных неизлечимыми, обычно отправляли в Казанскую спецтюрьму НКВД. Для обычных больных было достаточно лазарета на десять коек. Разумеется, он всегда был заполнен: этапы прибывали из разных концов страны, и большинство заключенных были легко одеты. Многие умирали либо от воспаления легких, либо от пленочной ангины. Персоналу больниц было строжайше запрещено разглашать сведения о ежедневном количестве смертей. Умерших буквально сразу после того, как они издавали последний вздох, укладывали на запряженные лошадьми повозки и отправляли в Барашево (поселок в пятнадцати километрах от станции Явас). Там, в главной потьминской больнице, проводилось вскрытие. Свидетельство о смерти отправлялось в архивы НКВД.

Ежедневный рацион заключенного состоял из следующих продуктов: черный хлеб – 550 г; мясо или селедка – 25 г; овес или сухой ячмень – 25 г; жиры – 2 г; сахар – 20 г; овощи – 200 г.

Однажды во второй половине февраля 1938 года, утром, главврач сообщила мне, что по приказу опера меня переводят из 1-го лагпункта в 17-й, расположенный в тридцати километрах. Я прибыла туда по узкоколейке 19 февраля в десять часов, но мне еще предстояло пройти пятнадцать километров пешком. Вместе со мной приехали врач, две медсестры, две санитарки или сиделки, три поварихи и еще десять женщин без определенной профессии. Нашей задачей было подготовить прием нового этапа. Мы работали весь день и вечером оказались в бараке без электричества, приходилось довольствоваться пламенем печки. Надзиратели заперли нас. Усевшись вокруг огня, мы пели хором, некоторые исполняли революционные песни. На следующее утро после этой музыкальной вечеринки нашего доктора Софью Антоновну вызвал опер и объявил, что она ответственна за дисциплину в нашем бараке и что мы как враги народа не имеем права петь революционные песни и вообще в тюрьмах НКВД пение запрещено.

Через десять дней после нашего приезда в 17-й лагпункт прибыл крупный женский этап: семьсот грузинок, триста армянок и азербайджанок из Баку. Вместе с этим этапом к нам присоединились и некоторые узницы 1-го лагпункта. В числе прибывших была Нина Тухачевская[73] – жена расстрелянного годом раньше маршала Тухачевского, его сестра Ольга Шпилеринг – жена профессора Энергетического института, Каминская – жена министра народного образования Каминского[74]. С большой радостью я вновь встретила Катю Скидарову, Фрадкину и Регину Сташевскую. Среди новеньких была еще одна француженка – Мари; ее муж, бывший русский эмигрант, вернулся в Россию в 1935 году и работал шофером в посольстве Франции. Когда я впервые увидела Мари, хилую, безликую, я усомнилась в том, что она сможет долго выдержать лагерное существование. Но это была настоящая бретонка, упорная и упрямая, способная постоять за себя. К своему великому изумлению, в 1950 году, бродя вокруг посольства Франции в Москве, я увидела в окне Мари, вытиравшую пыль. Она не смогла возвратиться во Францию раньше меня.

Я также узнала, что Ирина Довгалевская, дочь посла, находится в 1-м лагпункте. Неужели все население сидит в тюрьмах? Ирина вышла замуж за инженера Северных железных дорог и жила в Москве. Мне не удалось близко подойти к ней и поговорить, но она передала мне, что ее мать умерла после операции.

Через два дня лагерь до отказа заполнился заключенными. Я же продолжала работать в медсанчасти, среди моих пациентов была страдавшая циррозом печени мадам Радек, жена журналиста, осужденного в январе 1937 года[75]. Семидесятилетнюю грузинскую аристократку Ардишвили госпитализировали с приступом диабета. Состояние ее здоровья было таково, что летальный исход мог наступить в любую минуту. Надзиратели все время заходили проверить, жива ли она еще. Они ждали ее смерти, чтобы разворовать вещи. Позже мы узнали, что сразу после окончания процедуры вскрытия ее обнаженный труп был брошен в общую могилу, а солдаты украли все, что попалось им под руку. Мы так протестовали против этого мародерства, что из Москвы пришел приказ, запрещавший снимать одежду с трупов.