цензурирующие власти разрешали предшествующие произведения Стругацких, но не разрешили роман «Гадкие лебеди»?

3.3.2. Научная фантастика в целом всегда была популярным и официально поощряемым жанром в советское время: даже в самый острый период «борьбы с космополитизмом» многократно издавались и переиздавались произведения Жюля Верна, Г. Дж. Уэллса и других классиков жанра, равно как и научно-фантастические произведения советских авторов, таких как А. Толстой, А. Беляев, И. Ефремов и др. Идеологическое содержание было вторично в этих преимущественно остросюжетных, развлекательных произведениях: все мотивы социальной несправедливости, все отрицательные персонажи в «Гиперболоиде инженера Гарина» Толстого или в «Человеке-амфибии» Беляева были выполнены по моделям коммунистической пропаганды. Стилистически это осуществлялось в том, например, что языковые характеристики положительных персонажей составлялись из штампов советской публицистики пропагандного типа, с большей или меньшей примесью просторечия текущей эпохи, а характеристики отрицательных – на штампах переводной литературы или на карикатурных приемах той же пропаганды (ср. Шельгу и Гарина в романе А. Толстого).

Знаменательно, что сам жанр антиутопии возник именно в послереволюционной России – «Мы» Евгения Замятина. Он справедливо был воспринят режимом как наиболее крамольный из всех литературных жанров, ибо утопия была краеугольным камнем государственной идеологической доктрины. Самый жанр стал табу для русских авторов, хотя зарубежные антиутопии, начиная с Уэллса и Олдоса Хаксли и до Рэя Брэдбери, допускались в советском издании, трактуемые как антикапиталистические пророчества. (Исключение, конечно, составляли классические произведения Оруэлла и Набокова – «1984» и «Приглашение на казнь», первое – по причине его откровенного антикоммунизма, а второе прежде всего в силу того факта, что автор был эмигрантом.)178

3.3.3. Первые опубликованные произведения братьев Стругацких, «Страна багровых туч» (1959) и «Путь на Амальтею» (1960), мало отличались от большинства советских произведений научно-фантастического жанра: стандартизированные представители «коммунистического завтра» действовали там в обстановке научно-технических, но не социальных конфликтов. Более или менее в границах того же жанра были написаны романы «Стажеры» (1962), «Возвращение» (1962) и «Далекая радуга» (1964).

Однако уже в том же 1962 году, когда появились «Стажеры» и «Возвращение», вышла и повесть «Попытка к бегству» с мотивом тоталитаризма в сюжете, а начиная с 1964 года черты традиционной научной фантастики с ее футурологическими, научно-техническими сюжетами начинают исчезать из творчества Стругацких. Повести «Трудно быть богом» (1964), «Хищные вещи века» (1965), «Улитка на склоне» (первая часть, 1966), «Второе нашествие марсиан» (1967), «Улитка на склоне» (вторая часть, 1968), «Обитаемый остров» (1969), «Гадкие лебеди» (1969), «Малыш» (1971) по преобладающим в них сюжетным мотивам все можно считать социальными притчами и антиутопиями. Все они, без исключения, изображают разрушение личности под игом тотальной идеократии, разрушение и борьбу за спасение общественной морали, понимаемой в иудео-христианской традиции.

Эта направленность творчества Стругацких в 1960‑е годы подчеркивается и фактом появления у них произведения, уже ни футурологически, ни экранно не связанного ни с каким будущим, – чистого социально-сатирического гротеска, повести «Понедельник начинается в субботу» (1965) с ее продолжением «Сказка о тройке» (1968).

3.3.4. Два произведения, отнесенные нами к жанру социально-сатирического гротеска, не являются эзоповскими, в них нет момента кодирования. Хотя место действия, Советский Союз, и не называется прямо, в этом нет нужды, подобно тому как нет нужды любому писателю, пишущему в реалистической манере, сообщать, что изображаемая им деревня или город находятся в СССР наших дней, ибо вся сумма изображаемых реалий информирует читателя об этом. Фактически ту же сумму национально-культурных реалий, хотя и пародируемых гротескно, мы видим и в повестях «Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о тройке». Даже имена персонажей здесь, хотя и карикатурны, но вполне русские или русско-армянские, русско-еврейские и другие русифицированные имена: Лавр Федотович, Эдик Амперян, Фарфуркис, Кристобаль Хозевич. Что важнее – безоговорочно русскими являются основные в сюжете фольклорные мотивы, а также описываемые формы общественной жизни.

3.3.5. Иное дело в антиутопиях. Все основные приметы этих произведений эзоповски амбивалентны; сравнивая их с произведениями реалистической литературы на современные темы, с одной стороны, и с научной фантастикой, с другой, мы видим, что от тех и других они отличаются присутствием в тексте экранов и маркеров, определяющих и структуру, и основную стилистическую тональность произведения в целом.

В «Трудно быть богом» и в «Обитаемом острове» главные герои и некоторые персонажи, возникающие в их реминисценциях, традиционны для научно-фантастического жанра, но окружающий их мир – это далеко не то же, что населенная монстрами иная планета, обычная в научной фантастике. Этот мир наделен социальными чертами и обрисован словесными приемами, которые легко могут быть соотнесены с советской действительностью. В результате абсолютно меняется функция самих фантастических элементов повествования. Так, в «Обитаемом острове» главная особенность, которой наделяют авторы фантастический мир, куда попадает герой, та, что этот мир расположен не на внешней, а на внутренней поверхности сферы, то есть это мир, в котором небо внутри и, стало быть, существование иных миров непредставимо. Поскольку образ жизни обитателей замкнутого, внутрисферического мира во многом напоминает советский, да и речь их подобна идиоматически современной русской речи, фантастический антураж воспринимается как двусмысленный образ – парабола запертого общества, душной реакционной идеологической атмосферы. В «Трудно быть богом», чей сюжет отчасти напоминает «Янки при дворе короля Артура» Марк Твена, ту же роль выполняет средневековый антураж.

3.3.6. Если в других антиутопиях Стругацких экраны и маркеры аккуратно сбалансированы, то есть соблюдена равная пропорциональность между традиционно научно-фантастическими элементами в тексте и теми, что отражают русские советские реалии, то в «Улитке на склоне» и «Гадких лебедях» эта пропорция настолько нарушена в сторону преобладания маркеров, что целые страницы этих произведений выглядят как реалистические, почти натуралистические, сцены:

– Господи, за что? В чем согрешили мы, Господи?

– Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же умные люди…

– А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все эти толстобрюхие?

– Сим, меня сейчас задавят… Сим, задыхаюсь! Ох, Сим…

– В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали, ходили босяками, лишь бы их одеть-обуть…

– Напереть всем разом – и ворота к черту…

– Да я его в жизни пальцем не тронула. Я видела, как вы своего-то ремнем гоняли, а у нас дома в заводе такого не было.

– Видали пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?

– Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!

– Да что же это. Господи? Это же безумие какое-то! Где это видано?

– Ничего, легионеры им покажут… Они с тылу, понял? Ворота откроют, тут и мы поднапрем…

– А пулеметы видел? то-то и оно…

– Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня же дочка там!

– Они давно собирались, я уж видела, да боязно было спрашивать.

– А может, и ничего? Что же они, звери, что ли? Это же не оккупанты все-таки, не на расстрел