Rosse says simply «k slezam privyk’li, ikh ne zamechaiut» <…>. Instead of continuing «where violent sorrow seems / A modern ecstasy,» he emphasizes in the translation that loss and horror have become a commonplace, an everyday occurrence:К мельканью частых ужасов и бурьОтносятся, как к рядовым явленьям195.

In translating «the dead man’s knell / Is there scarce ask’d for who,» Pasternak indicates that people have ceased even to wonder who has died.

Весь день звонят по ком-то, но никтоНе любопытствует, кого хоронят196.

There is a suggestion of a numbness or dumb apathy setting in among those who are subject to Macbeth’s bloody rule; A different effect is achieved in an earlier passage. Shortly before Lady Macduff is murdered, Rosse tells her197:

But cruel are the times, when we are traitors.And do not know ourselves; when we hold rumourFrom what we fear, yet know not what we fear.But float upon a wild and violent sea Each way, and move —(IV, 2. 18–22)     Времена ужасны.Когда винят в измене и никтоНе знает почему; когда боятсяПолзущих слухов, не имея средствОпасность уяснить; когда безвестностьКолышется кругом, как океан,И всех подбрасывает, как скорлупку.

The obscurities of the original text are eliminated in the translation; But Pasternak has introduced some ambiguities of his own. Shakespeare’s Rosse repeatedly uses the first person plural – «we,» «ourselves» – presumably referring to those who suffer under the tyrant’s rule: «when we are traitors, … when we hold rumour…» In translation, Rosse uses the general third person: «Kogda viniat … i nikto / Ne znaet pochemu; kogda bolatsia / … kogda bezvestnost’ / … vsekh podbrasyvaet…»198, 199

3.6.3. Своеобразную смесь первого и второго варианта, то есть квазиперевода и перевода подлинного, представляют собой некоторые стихи из цикла Иосифа Бродского «Письма к римскому другу», в которых вольные переводы смешаны со стилизациями200. Таким образом, текст приобретает значительную многоплановость: с одной стороны, здесь оживает Рим эпохи Нерона и Тита, с другой стороны, читатель Бродского, знающий, что слово «империя» является кодовым в его поэтическом словаре, прочитывает стихи как эзоповские.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,но с куриными мозгами хватишь горя.Если выпало в Империи родиться,лучше жить в глухой провинции у моря.И от Цезаря далеко, и от вьюги.Лебезить не нужно, трусить, торопиться.Говоришь, что все наместники – ворюги?Но ворюга мне милей, чем кровопийца201.

«Империя», «провинция», «Цезарь», «наместники», «Постум» – несомненно относятся к Древнему Риму. «Лебезить», «трусить» среди «ворюг» и «кровопийц» приходилось не только современным советским подданным, но и не в меньшей степени подданным Нерона. Но сдвиги (см. III.5.6) «курица не птица» (русская идиоматика, поговорка), «ворюга» (идиоматичный экспрессивный суффикс) – это уже маркеры скрытой русской темы. Да и деталь «вьюга» скорее характерна для Москвы, чем для Рима.

В статье «Поэтический перевод в истории русской литературы» Е. Г. Эткинд выделял для второй половины XIX века четыре линии творчества переводчиков: политическую, общественно-просветительскую, поэтически-просветительскую и лирическую. О переводчиках, принадлежащих к первой группе, он пишет, что они «используют западных авторов для пропаганды своих революционно-демократических идей; под прикрытием громкого иностранного имени они создают русскую политическую поэзию». А о поэтах третьей – что они «стремятся донести до русского читателя то представление о красоте, которое свойственно поэтам разных эпох и народов и разным языкам, более или менее далеким от русского»202.

Мы видим, что в XX веке в переводах по образцу Пастернака и Бродского объединяются обе эти тенденции.

4. ЭЯ и адресование текста

4.0. В данном разделе комментируется секция В из таблицы классификации эзоповских приемов (III.2.0).

4.1. Произведение на вид адресовано читателям в специальной области, тогда как на самом деле оно адресуется широкому кругу читателей

«Юрий Тынянов» А. Белинкова представлен автором как литературоведческая монография. В предисловии издательства подчеркивается документированность труда, обширность проведенных исследователем архивных изыскании. Таким образом дается понять, что вся книга относится к научной области и адресована читателю-специалисту, литературоведу203. Фактически же, как мы видели (II.4.4), она представляет собой пространное эссе на тему диктатуры и свободомыслия, в ней широко использованы художественные приема ЭЯ, превращающие ее в притчу о современной советской действительности.

В журнале «Новый мир» в период редакторства А. Т. Твардовского почти все очерки, статьи и рецензии содержали элементы эзоповской художественности. Так, статья В. Кардана «Легенды и факты» написана как обзор новейшей литературы по истории коммунистической партии и советского государства – область, обыкновенно не привлекающая массового читателя, наиболее формальный раздел пропаганды. Но автор собрал и представил мозаику рассеянных по специальным журналам и сборникам архивных публикаций, воспоминаний и установленных историками фактов таким образом, что мифическая природа двух якобы исторических событий: залпа «Авроры» и победы Красной армии над немцами под Псковом и Нарвой 23 февраля 1918 года – стала очевидной. Это было больше, чем уточнение исторических фактов. «Залп „Авроры“» и «День рождения Красной армии» были двумя символическими основаниями, на которых десятилетиями строилась советская мифология. Статья (а на самом деле – очерк, художественно-публицистическое произведение) Кардана была сильна не столько своей фактографией (в конце концов, для дальнейшего хода русской истории это было не так уж важно – произвели пушки «Авроры» настоящий залп или это был одиночный холостой выстрел, побили красные немцев 23 февраля или потерпели жалкое поражение), а именно своим молчаливым эзоповским вызовом всей системе, в основании которой лежит идеологическая ложь. Критическое обозрение превратилось в художественную аллегорию с центральными образами «крейсера революции», который не стрелял, и «победоносной Красной армии», которая бежала; эти образы неизбежно ассоциировались с вековыми символами российской отсталости – не звонившим Царь-Колоколом и не стрелявшей Царь-Пушкой. Это было такое меткое эзоповское попадание, что в ответ оно вызвало яростную атаку официоза, в ходе которой один сикофантствующий писатель (И. Стаднюк) даже с редкой прямотой заявил, что нельзя никакими фактами опровергать вымыслы пропаганды:

Трудно представить себе таких братцев, для которых бы все, связанное с жизнью их матери, с ее болями и радостями, с ее страданием и счастьем, не являлось бы святым. А некие братья – литераторы из «Нового мира» нечто подобное себе позволяют. Я имею в виду статью Кардина «Легенды и факты», в которой с удивительной бестактностью ведется «исследование», надо ли, скажем, выстрел «Авроры», возвестившей миру рождение коммунизма, считать выстрелом или залпом; правильно ли, что мы празднуем День Советской Армии и Военно-Морского Флота 23 февраля, а не в другое время204.

Подобная эзоповская стратегия широко использовалась и писателями XIX века205. Собственно говоря, ей посвящен известный русский анекдот,