восходящий к началу прошлого столетия, о цензоре, который вычеркнул из поваренной книги указание, что такой-то пирог следует печь «в вольном духе». Будучи осведомлен о вышеописанной эзоповской стратегии, цензор расшифровал текст таким образом, что, мол, адресатом являются не кухарки, а российская общественность.

4.2. Произведение на вид адресовано детям, тогда как на самом деле оно адресовано взрослым.

(Этому типу ЭЯ, который, на наш взгляд, привел к возникновению в советское время целого жанра квазидетской литературы, мы посвящаем целиком Главу VI.)

5. Поэтика ЭЯ

5.0. Данный раздел представляет собой комментарий-экземплификацию к секции С таблицы классификации эзоповских приемов (III.2.0).

Разумеется, нет каких-то особых, эзоповских, риторических фигур и тропов. Все они могут быть употреблены и употребляются для формирования эзоповского метастиля. В этом разделе мы останавливаемся лишь на тех, которые употребляются в эзоповских текстах особенно часто, и тех, которые в эзоповском тексте приобретают особую трактовку, более или менее отличающуюся от трактовки тех же выразительных средств в неэзоповских текстах.

5.1. Аллегория

Аллегории широко распространены в советской пропагандистской литературе, особенно в ее малых жанрах: таковы, например, «Горячий камень» Аркадия Гайдара, многие стихотворения и баллады Николая Тихонова, Николая Ушакова и Вадима Шефнера, стихотворение Э. Багрицкого «Смерть пионерки»206. Недаром и школьные учебники истории советской литературы начинаются (в качестве своего рода предыстории) двумя сочинениями аллегорического рода: «Песней о Соколе» и «Песней о Буревестнике» М. Горького.

5.1.1. Специфической стороной эзоповской аллегории в поэзии и прозе нового времени является то, что она, как правило, труднее для дешифровки, доступна, по замыслу автора, определенным образом ограниченному кругу читателей, что достигается использованием экранов и маркеров, заимствованных либо из сферы, знакомой лишь читателям с достаточно высокой эрудицией (например, из античной мифологии), либо из жаргона интеллигенции, который, по предположению автора, не знаком цензору.

5.1.2. Характерным примером аллегории первого типа, относящимся к тому же к числу наиболее ранних эзоповских выступления в советской печати (1922), является следующее стихотворение Софии Парнок:

Беллерофонт в Химерунизринул ливень стрел…Кто может верить, веруя,что меток был прицел.А я без слез, упрямогляжу на жизнь мою,и древней, той же самойя когти узнаю,и знаю, кем придушенглубокий голос мойи кто дохнул мне в душурасплавленною тьмой207.

Маркером-экраном здесь является довольно избитая мифологическая аллегория – единоборство Беллерофонта с Химерой, но перевод в эзоповский план осуществлен весьма тонко, так как стилистический центр стихотворения, как справедливо указывала биограф Парнок С. Полякова, в омонимической двусмысленности одного слова – «химера». Химера как чудовище, традиционно олицетворяющее темные силы (в данном случае – лишающие поэта права на свободное творчество), и химера – призрачная, обманчивая утопия (репрессивный по отношению к поэту идеологический режим)208.

5.1.3. Даже на фоне богатой эзоповскими эпизодами истории журнала «Новый мир» выдающимся событием была публикация в № 10 за 1971 год двух стихотворений рязанского поэта Евгения Маркина – «Белый бакен» и «Невесомость» (см. Приложение 2)209. В «Белом бакене» автор не заимствует аллегорию из классического репертуара, а создает свою собственную: о той иррациональной, но неотразимо притягательной силе, которой обладает «тихий бакенщик» (то есть тот, кто устанавливает на реке бакены, намечая главное русло для движения судов). К моменту публикации этих стихов уже произошел окончательный разрыв Солженицына с системой, и 4 ноября 1969 года он был исключен из Союза писателей на заседании Рязанского отделения, членом которого состоял. Вслед за этим разразилась печально известная кампания клеветы на писателя, и одновременно стало расти его значение как символического лидера движения протеста.

У него здоровье слабо —что поделаешь, бобыль!У него дурная слава —то ли сплетня, то ли быль.Говорят, что он бездельник.Говорят, что он – того…Говорят, что куча денегесть в загашне у него. <…>…как нелепа эта лямка,как глаза его чисты,каково по зыбким водам,у признанья не в чести,ставить вешки пароходамоб опасностях в пути!210

Как мы видим, приемы ЭЯ здесь, как и всегда, амбивалентны – с одной стороны, бытовые детали в духе деревенской прозы и поэзии, подкрепленные к тому же традиционным для такой поэзии метром (хореическим), с другой стороны, мы здесь имеем пересказ антисолженицынских выпадов пропаганды, которым в заключение противопоставлен центральный образ аллегории: «ставить вешки пароходам / об опасностях в пути». Замечательно смелым и успешным маркером/экраном выступает здесь одна деталь – имя героя, которое Маркин дает в пятой строфе:

Ведь не зря ему, свисаяс проходящего борта,машет вслед: – Салют, Исаич! —незнакомая братва211.

Обращение по отчеству – характернейшая черта деревенских диалектов, так что с этой стороны «Исаич» вполне укладывается в контекст деревенского бытописательства. Но это также и отчество Солженицына, именно так его принято называть в жаргоне интеллигенции.

Характерно, что, обрисовывая в своих мемуарах «Бодался теленок с дубом» сцену изгнания из Рязанского союза, Солженицын выделил в положительном плане Маркина и даже, что вообще ему не очень свойственно, постарался оправдать частичное отступничество рязанского поэта212.

5.1.4. Редкий случай сильной эзоповской аллегории, расшифровка которой не требует ни специальной эрудиции, ни посвященности в какой бы то ни было групповой жаргон, находим в романе Фазиля Искандера «Сандро из Чегема». Тема этой трагедии-буфф – уничтожение древней цивилизации маленького абхазского народа русскими колонизаторами и соанализаторами. В одной из первых глав во вставной новелле рассказывается о разбогатевшем абхазском крестьянине, который набрел на счастливую мысль откармливать свиней в богатых желудями дубовых рощах вокруг родного села. До него никто этого не делал, в первую очередь потому, что абхазцы – мусульмане, они не едят свинину. Крестьянин-новатор откармливал за лето таких фантастически жирных свиней, что они не могли сами передвигаться и, чтобы переправить их на базар, их приходилось навьючивать на мулов. Картина транспортировки свиней превращается под пером Искандера в острую аллегорию:

И когда на дорогах Абхазии люди стали встречать ослов, навьюченных свиньями, этими злобно визжащими, многопудовыми бурдюками жира, верхом на длинноухих терпеливцах, то многие, особенно старики, видели в этом зрелище мрачное предзнаменование.

– Накличешь беду, – говаривали они Михе, останавливаясь на дороге и провожая глазами этот странный караван213.

В этой аллегорической сценке используются всем известные речевые клише и метафоры: верхом (от «ездить верхом на ком-то» в значении «эксплуатировать»), ослы (то есть и буквально и фигурально: те ослы, кто позволяет себя поработить) и, наконец, свиньи (известный оскорбительный образ «русский – свинья»)214. Но автор использует здесь еще и маркер, прямо указывающий на то, что это аллегория: «плохое предзнаменование». Однако что делает этот эпизод подлинно исключительным, это факт сохранения этого отрывка в советском издании; в целом в СССР роман Искандера вышел в объеме, составляющем не более 30% полного текста, многие главы были изъяты целиком, но именно этот пассаж ускользнул от внимания цензоров215.