заключенные. По свидетельству узника Дахау П. Нейрата, ближайший помощник коменданта лагеря Г. Барановски обратился к вновь прибывшим заключенным со словами: «Не ошибитесь. Это тюрьма, но это не тюрьма. Это концентрационный лагерь Дахау. Это имеет значение. Вы скоро увидите разницу»[194]. К чему приводят попытки пользоваться «тюремными» шаблонами для понимания реальности нацистских концентрационных лагерей, хорошо показал узник Освенцима П. Леви на примере его встречи со школьниками: «Один бойкий мальчик… задал мне традиционный вопрос: «Почему вы не убежали?» Я коротко перечислил ему причины, о которых пишу в этой главе. Немного смутившись, он попросил меня нарисовать на доске план лагеря… я выполнил его просьбу. Он несколько секунд внимательно изучал мой рисунок, задал несколько уточняющих вопросов, после чего предложил мне следующий план побега: задушить ночью часового, переодеться в его форму, добежать до подстанции, отключить электричество – тогда и прожекторы погаснут, и проволока будет обесточена, – после чего спокойно уходить. И добавил без тени шутки: «Если с вами еще раз такое случится, действуйте, как я сказал, и вот увидите, у вас все получится».

«Мне кажется, – продолжает Леви, – этот эпизод наглядно подтверждает, как увеличивается год от года пропасть между тем, что было там на самом деле, и тем, как это представляется сегодня благодаря книгам и фильмам с их очень приблизительной правдой. Сегодняшнее представление неудержимо сползает к упрощениям и стереотипам. Хотелось бы поставить преграду на пути этого сползания и в то же время пояснить, что я говорю не о каком-то случайном явлении из недалекого прошлого и не об исторической трагедии; проблема эта гораздо шире, она связана с нашим неумением или неспособностью воспринимать чужой опыт, о котором по мере его удаления из нашего времени и пространства мы судим со все большей легкостью. Мы стремимся приравнять тот опыт к сегодняшнему, представляя себе освенцимский голод как голод человека, пропустившего обед, а побег из Треблинки как побег из римской тюрьмы Реджина Чели»[195].

Бараки концлагеря Дахау. 1945 г.

Хотя высказанное выше положение не нуждается в специальных доказательствах, нужно указать на несколько важных отличий тюрьмы и нацистского концентрационного лагеря. Впервые разницу между нацистским концентрационным лагерем и тюрьмой отметил еще в 1947 году психолог Герберт А. Блох. На основании интервью с несколькими сотнями женщин, которые были заключенными лагеря Маутхаузен и тюрьмы Ордруф, он установил, что социальные процессы в тюрьме и лагере существенно различались. Если в тюрьмах доминировали центростремительные интеграционные силы, то в концентрационных лагерях преобладали центробежные. Иными словами, в тюрьмах социальные связи между заключенными являются правилом, а в лагерях исключением, так как в последних отсутствуют условия, которые могли бы обеспечить сплоченность узников и стабильность их связей. В тюрьмах жизнедеятельность узников не сводится только к выживанию, в концлагерях именно выживание является главной задачей, что препятствует возникновению сообществ заключенных и приводит к «первобытному состоянию человеческой общности»[196].

Кроме того, большинство заключенных отправлялись в нацистские лагеря по самому ничтожному поводу, который был именно поводом, но не виной, подлежащей искуплению, и там гибли. «Я и мои товарищи тысячу раз задавали себе вопрос, за что мы должны терпеть такую жизнь. Мы спрашивали об этом также других товарищей… «Преступление» одного из них заключалось в том, что он, работая в сельском хозяйстве, бил корову, а другого – в том, что он воровал вишни с дерева. Третий товарищ, работая на усадьбе, куда он был назначен, забыл дать лошади овес. Четвертый попал в лагерь за то, что он без отпускного билета поехал к своей сестре, проживавшей от него на расстоянии 50 километров», – вспоминали узники[197]. Подавляющее большинство заключенных оказались в лагере вообще только из-за их национальной или расовой принадлежности, то есть в силу непреодолимой очевидности, которая не подлежит наказанию и не может служить причиной сегрегации и лишения свободы и жизни по определению. Кроме того, эти люди оказывались в лагере без судебной процедуры или приговора, а в самих лагерях они были полностью лишены любых прав и отданы во власть лагерного начальства, начиная с самых низших должностей типа капо[198].

Заключенные концлагеря Аушвиц выполняют работы по выравниванию и осушению местности на строительстве лагеря. 1940 г.

Важнейшей чертой лагеря, отделяющего его от тюрьмы, а также эффективным инструментом разрушения личности заключенных было помещение их в лагеря на неопределенное время, по сути навсегда. Приказ о концентрационных лагерях, изданный шефом гестапо (документ ПС-1531, США-248), требовал: «Ни при каких обстоятельствах не… разглашать продолжительность срока заключения, даже если таковой уже установлен рейхсфюрером СС и начальником немецкой полиции, либо начальником полиции безопасности и СД. Официально следует объявлять, что срок содержания в концентрационном лагере будет продолжаться «вплоть до дальнейшего уведомления»[199]. Распоряжением РСХА от 27.08.1941 года предписывалось воздерживаться от любого рода освобождений из лагерей[200]. А. Малофеев, попавший в Бухенвальд, вспоминал: «Ко вновь прибывшим подошел немец в гражданском, отвел от стены, построил по трое и объявил, что они находятся в концлагере Бухенвальд и будут здесь вечно»[201]. То есть срок заключения никак не был связан с качеством работы узников и их усилиями по соблюдению порядка, как в обычных тюрьмах.

Неопределенность срока заключения, по признанию даже коменданта Освенцима Р. Хёсса, была самым мучительным и разрушительным фактором личностей узников. «Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни – произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, – а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, – это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в концлагере, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в концлагерь на неопределенное время… Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но все это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы»[202].

Примечательно, что освобождение из лагеря нередко понималось нацистами не как выход за пределы Концентрационного мира (как в обычной тюрьме), а как перевод из одного лагеря в другой,