что лишний раз подчеркивало непреодолимость системы в целом. Бывший узник Маутхаузена Н. Киреев свидетельствовал: «Первый лагерь был Гроссберен. Это штрафлагерь, под Берлином. Там такая система: два месяца, потом энтлассен, как они говорили. Дескать, ты отсидел достойно, значит, идешь на свободу. А на самом деле это была игра… Некоторые действительно искренне думали, и я тоже думал – свобода. Оказывается, у них такие передвиги. Из лагеря везут обратно в гестапо, повторяется тур истязаний. Некоторое время находишься в гестапо. И затем в другой лагерь направляют»[203]. Н. Киреевым отмечена важная деталь – переход из лагеря в лагерь осуществлялся не непосредственно, а непременно через гестапо, где заключенный каждый раз проходил череду истязаний, представлявших собой в этнографической терминологии «обряд перехода» из одного пространства в другое (подробно об этих обрядах и их значении в системе Концентрационного мира речь пойдет далее).

Выход из Концентрационного мира был в принципе невозможен – хотя бы потому, что лагерь без заключенных, системы насилия вокруг них, их смертей не мог существовать, он переставал быть ключевым проявлением нацистского государства. Освобождение «из жизни в жизнь» не было составной части природы Концентрационного мира, из лагеря выходили только через смерть. В многочисленных мемуарах зафиксирован тезис, который эсэсовцы неоднократно озвучивали узникам: «Сюда входят в ворота, а отсюда выходят через трубу». Поэтому любое освобождение заключенного (это случалось до начала Второй мировой войны или в качестве исключения, причем освобождали даже евреев[204]) создавало опасный прецедент, грозивший системе в целом, и такая практика была быстро прекращена. Не случайно администрация лагерей исключительно жестоко реагировала на побеги и попытки побегов заключенных вне зависимости от количества бежавших или пытавшихся бежать. Поэтому единственное удачное восстание заключенных в лагере Собибор в 1943 году привело к тому, что лагерь был немедленно закрыт, полностью уничтожен, а на его месте посеяли картофель – в указанной выше логике лагерь, из которого возможен массовый побег (и побег в принципе), не может существовать.

Нашивки-винкели, которые носили заключенные концлагерей.

Заключенные-иностранцы носили на «треугольниках» буквы, обозначавшие их национальность, например, итальянцы – I (Italien), голландцы – N (Niederlande), поляки – P (Polen), чехи – T (Tschechoslovarei), советские военнопленные – SU (Sowjetunion) без треугольника

Не менее опасна для понимания феномена Концентрационного мира не только связка «тюрьма – концлагерь», но и связка «концлагерь – концлагерь» (имеются в виду прежде всего советские лагеря), очень популярная в историографии[205]. Она дает превратное представление о функционировании системы нацистских концентрационных лагерей, уводящее от сути. Это связано прежде всего с разницей систем, породивших то и другое явление. С. Жижек в «Чуме фантазий» отмечает, что эта разница заключалась в том, что Советская Россия основывалась «на истинном событии», то есть Октябрьской революции, в то время как «фашизм был псевдособытием, ложью под видом аутентичности». Далее он со ссылкой на А. Бадью характеризует Советскую Россию времен Сталина как «бедствие», сохраняющее связь с «истинным событием», а нацистскую Германию – как «небытие», «имитирующее событие, как эстетическое зрелище, лишенное сердцевины Истины»[206]. То есть в одном случае лагерь исправлял человека через жизнь (бытие), в другом через смерть (небытие), в советском лагере смерть не была главным итогом пребывания, она была следствием тех или иных условий и форм жизни, в ряде случаев «побочным эффектом» системы. В нацистском лагере смерть была целью, а ее достижение – основной задачей системы. Заключенные советского лагеря были нужны государству, узники нацистских концентрационных лагерей были не нужны даже самим себе, и поэтому такого рода явления, как указаны выше, там были невозможны по определению.

Необходимо указать так же и на то, что советский ГУЛАГ был естественным продолжением российской дореволюционной системы наказаний, включающей каторгу и ссылку. Каторжный и ссыльный опыт сотен и тысяч революционеров вошел в общественное сознание, в опыт политической борьбы и зачастую был необходимым условием социального признания статуса революционера. Внутренняя готовность пройти через лагеря и ссылки, пострадать была присуща менталитету первых поколений советских людей, что учитывала и власть. Поэтому в советской художественной и мемуарной литературе лагеря нередко описывались как важный фактор становления человека, как возможность самореализации (известные «шарашки»), как вынужденное место встреч культурных и образованных людей, где создавались новые и поддерживались старые связи.

«Странные все-таки вещи творились нашими тюремщиками, – писал Д.С. Лихачев, отбывавший срок на Соловках в конце 1920-х годов. – Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для обсуждения волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях комбинировали наши встречи с другими такими же заинтересованными в решении мировоззренческих вопросов людьми нашего города, а в лагерях широко и щедро с людьми из Москвы, Ростова, Кавказа, Крыма, Сибири. Мы проходили гигантскую школу взаимообучения»[207]. Как бы противоречиво это ни звучало, но лагерь был отражением естественного порядка вещей, картой существующего государства, на которую были нанесены места работы, культурно-воспитательные части, газеты и журналы, книги, театры и даже музеи, как в Соловецком лагере особого назначения, доступные всем социальным категориям, находящимся в лагере (а пресса и книги, издававшиеся в лагерях, были широко доступны всем желающим: на «Соловецкие острова» – главный журнал Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) – подписка принималась во всех почтовых отделениях Советского Союза). Поэтому о лагерях значительная часть населения страны знала или как минимум отдавала себе отчет, что их не может не быть. И наконец, система ГУЛАГа не знала категории лагерей смерти, так как, по замечанию О. Пленкова, в системе советских лагерей «не было ни одной категории заключенных, для которых смерть была абсолютно гарантирована»[208], в отличие от категорий комиссаров, цыган или евреев в нацистских лагерях.

Концентрационный мир нацистского государства был принципиально новым явлением, у которого были прообразы, но не было аналогов, то есть это была карта несуществующего, будущего, но так и не состоявшегося государства. В нем были и театры, и развлечения, но пользоваться ими могла только администрация лагеря и эсэсовцы. Этот мир был создан в обществе, значительная часть которого была готова воевать и даже умирать за Германию, но не испытывать мучения за нее в лагерях. Внезапный «скачок» в систему лагерей долго не позволял рядовым немцам осознать их реальность, поэтому далеко не все жители окружавших лагеря населенных мест лукавили, когда утверждали, что ничего не знали о происходящем в Бухенвальде, Дахау или Равенсбрюке. Д. Агамбен отмечает, что лагерная система нацизма рождается «не из обычного права, а из