чрезвычайного положения и законов военного времени. <…> Лагерь – это пространство, открывающееся тогда, когда чрезвычайное положение начинает становиться правилом»[209]. То есть лагеря смерти были закономерностью в нацистской Германии. Советская система допускала со временем исчезновение лагерей, нацистская нет (об этом уже говорилось и еще пойдет речь). Поэтому попытки понять данный феномен путем аналогий с обычной пенитенциарной системой, с системой ГУЛАГа, заранее обречены на неудачу, хотя некоторые совпадения по форме, но не по сути возможны[210].

Архитектурный образ

Архитектурное оформление, то есть внешний образ Концентрационного мира, в отечественной историографии никогда не становился предметом специального исследования, хотя данный образ не только точно отражал состояние этого мира, но и сам в значительной степени формировал ментальные и психологические состояния его обитателей. Важно понимать, что, соприкасаясь с архитектурой лагерей, мы сталкиваемся с явлением, в котором архитектура как таковая перестает иметь доминирующее значение, вытесняясь на периферию совершенно иных смыслов. П. Джекоб точно отмечает, что постройки концентрационных лагерей не есть «произведение архитектуры, как мы обычно думаем о нем, то есть нечто эстетическое и достойное анализа», так как это «маркер геноцида, а не архитектура». Здания концентрационных лагерей «были спроектированы эсэсовцами, построены принудительными рабочими и испытаны лагерными заключенными; каждая категория участников имела особое отношение к каждому зданию»[211]. Таким образом, постройки лагерей воплощают в себе прежде всего систему нацистского планирования и формы существования узников, насилие над ними и акты выживания. То есть содержание архитектуры концентрационных лагерей настолько доминирует над формой, что делает последнюю несущественной и почти полностью поглощенной этой формой. Внешний вид лагерных построек перестает иметь какое-либо значение, они представляются наблюдателю овеществленными, статичными актами геноцида, способом удержания травматического опыта, который именно в архитектурном воплощении приобретает вечную незавершенность и актуальность.

Пространство концентрационных лагерей и их планировка были строго геометричны. В основе планировки и геометричности, без сомнения, лежали прежде всего «градообразующие» принципы воинской части и промышленного объекта – завода или фабрики, где все обычно подчинено функциональности и нацелено на максимально точное и эффективное выполнение поставленных задач, а также на обеспечение и реализацию удобства управления. В этом смысле, вероятно, правильнее было бы говорить об инженерии, а не об архитектуре лагерей, так как последнюю больше занимает эстетика, но мы все-таки воспользуемся термином «архитектура».

Характерная деталь: первые лагеря в первой половине 1930-х годов (и затем уже на оккупированной территории СССР) часто создавались в бывших промышленных зданиях и на территориях предприятий и воинских частей, что накладывало отпечаток на организацию лагерной жизни[212]. Все лагеря имели прямоугольную форму, и только один из первых лагерей, Заксенхаузен, был спланирован в форме треугольника (есть мнение, что это было сделано для того, чтобы лучше простреливать территорию), которая, судя по всему, имела ряд уязвимых мест (прежде всего острые углы в планировке) и поэтому осталась единственным прецедентом в системе «градостроительного» планирования Концентрационного мира.

Строительство концлагеря Аушвиц. Слева – начальник строительства штурмбаннфюрер СС Карл Бишофф

Концентрационные лагеря можно описать как воскрешение опыта средневековых и древних городов, которые, в отличие от современных городов, раскрытых в пространство, закрывались стенами от внешнего мира, обусловливая абсолютную автономность, герметичность существования и логически связывая воедино все события, происходящие в пределах стен. Лагерь имеет три важнейшие архитектурные составляющие средневекового города: ворота, сторожевые вышки (башни) и связывающие их стены. Все эти составляющие приобретают в лагере особый, гиперболизированный характер.

Вышки и их охрана предназначаются не для отражения внешней угрозы, а для защиты от агрессии, идущей изнутри стен, которые имеют сходную с башнями функцию, – с той лишь разницей, по сравнению с городскими стенами, что к ограде лагеря даже нельзя подойти. Ворота лагеря предназначены почти исключительно для входа (выход из лагеря предусмотрен через крематорий), и проход через ворота семантически и семиотически полностью меняет человека, превращая его в ходячего мертвеца, бессловесную пронумерованную статистическую единицу.

В общей архитектурной системе лагеря сторожевые вышки имели еще одно важное значение. По мысли Ю.М. Лотмана, семиотика пространства всегда имеет направленность и ее типологическим признаком является направление взгляда, точка зрения некоего идеального наблюдателя[213]. Архитектурное пространство лагеря создавалось с учетом взгляда сверху, с вышек, и создавалось таким образом, чтобы со всех точек наблюдатель видел практически аутентичную картину, что было необходимо для моментального реагирования на любые непредвиденные ситуации. Поэтому направление взгляда совпадало с направлением выстрела, пространство должно было быть максимально простреливаемым. Не было смысла видеть то, во что невозможно было выстрелить, траектории выстрела определяли не только характер и формы архитектуры, но и систему внутренних взаимоотношений обитателей. В координате «экономики выстрела» оценивалась человеческая жизнь.

«Почти ежедневно, – вспоминал Б. Беттельгейм, – какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключенному, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига и это не было бы для Германии столь разорительно»[214]. В свою очередь, взгляд узника при передвижении по лагерю в перспективе всегда упирался в вышки или стену, что подчеркивало безысходную замкнутость пространства, а постройки лагеря со всех сторон были одинаковыми, пространство не членилось, оставалось единообразным, нигде нельзя было найти точку, с которой пространство лагеря выглядело бы иным, хоть в чем-то отступающим от своей подавляющей, монологичной сущности.

Ворота концлагеря Бухенвальд с надписью «Каждому свое». Апрель 1945 г.

Лагеря состояли из нескольких частей, среди которых (в рамках рассматриваемого сюжета необходимо это повторить) основными были бараки, аппельплацы (площади для построений), хозяйственные постройки (вещевые склады, лазарет, кухня, бараки-туалеты и т. д.) и крематорий, выстроенные по стандарту. Территория была обнесена каменной стеной (или стеной из колючей проволоки на бетонных столбах), и ее высотными доминантами были входные ворота (часто с башенкой, как в Бухенвальде, Освенциме, Дахау, Заксенхаузене), караульные вышки и трубы крематория(ев). За территорией лагеря (в «пригороде») располагались хозяйственные угодья, казармы СС и жилые дома администрации. Нередко лагеря включали в себя обширные территории для размещения землянок или палаток узников, когда последних оказывалось слишком много.

Архитектура лагеря прежде всего была тем основным языком, с помощью которого нацистское государство визуально общалось с людьми, выброшенными за семантические границы этого государства. Если за пределами лагеря архитектура воспринималась и понималась в коммуникативном и структурном контексте, по выражению А. Раппапорта, как «вторичная моделирующая система», где первичной моделирующей системой считался язык и речь, то есть язык слов»[215], то в Концентрационном мире возможности языка и архитектуры как средства социокультурной коммуникации уравнивались, в то время как функция