архитектуры как искусства эстетической организации пространства и моделирования универсума отступала на второй план. Архитектура лагеря становилась метафорой тотальности, точным отражением бытия узников, которое характеризовалось полным обобществлением как имущества, так и их самих, стандартизацией, шаблонностью действий заключенных и их нацеленностью на выполнение необходимых производственных задач. Эта архитектура отрицала эстетику, вытесняла ее, заменяя идеологией и бессодержательной, рефлекторной бесчеловечностью.

Взаимоотношения человека и среды всегда строятся по амбивалентной схеме: либо человек подчиняет себе окружающее пространство, осмысляет его и овладевает им, либо среда подчиняет себе человека, формируя у последнего определенный стиль мышления, черты характера и паттерны поведения. Бесспорно то, что во взаимоотношениях лагерной среды узник всегда оставался субъектом, а среда – объектом. Причем узник был субъектом без субъектности, а среда была объектом, доходящим до пределов объектности, или, в терминологии Т. Мертона, становилась гиперобъектом, то есть объектом настолько масштабным в своей онтологии, что привычные формы и инструментарий понимания этого объекта оказывались нерабочими. В этих условиях оказывались постижимы только внешние формы проявления гиперобъекта (одной из таких наиболее очевидных и наглядных форм и была архитектура), но не сам гиперобъект, что приводило к тотальному подчинению узника среде, поглощению ею любого субъекта, который оказывался в ее «силовом поле». Важно обратить внимание на то обстоятельство, что тотальное подчинение распространялось не только на узников, но и на эсэсовцев, которые переживали такие же существенные личностные деформации, как и заключенные. Отсюда парадоксальное единство в каких-то формах узников и эсэсовцев, проявление в тех и других невозможных ранее качеств: сверхжестокости или, наоборот (у эсэсовцев), стремления помочь узникам или даже спасать их.

Организация архитектурного пространства лагеря отличалась регулярностью, которая, по мысли Г. Ревзина, есть важнейший признак политического доминирования[216], статикой (кардинальной перепланировки, замены архитектурных объектов местами, изменения их функционала и развития общего «ансамбля» не предусматривалось) и авторитаризмом стиля, создающими иллюзию отсутствия времени и создателя этого пространства. Людям в нем отводилось строго определенное место и точно зафиксированные направления движения, определяемые, как уже говорилось, траекторией выстрела.

В данном пространстве не существовало точки восприятия архитектурного пространства, с которой это пространство воспринималось бы целостно и гармонично. Именно поэтому узники описывают здания, в которых они работали и жили, фрагментарно (отдельные комнаты, детали зданий, например дымоходы) или просто как функциональные места: кухня, туалет, ворота. «Этот вид радикальной фрагментации, – пишет П. Джэкот, – говорит не только о травме памяти (всегда частичной), но и о сведении пространства и зданий к составным элементам. Эта неспособность видеть пространство в целостности является результатом того, что необходимость просто остаться в живых поглощает все остальные способности восприятия»[217]. Природа зданий, их функционал доминировал и определял восприятие и его уровни. Данная организация пространства была пронизана идеей тотального воздействия на всех находящихся в орбите этого пространства и принудительного подчинения узников одной идее.

Главной реперной точкой архитектуры, основной постройкой Концентрационного мира, воплощающей всю суть системы, был барак лагеря (Blok. Haftlingsunterkuftbaracke). Преобладающим настроением в экстерьерах и интерьерах барака было подавление и насилие, с которым постоянно сталкивались все чувства узника. Избитому, изголодавшемуся, больному телу предназначались усиливающие страдания жесткие деревянные нары с соломенными матрацами и одним одеялом, под которым в страшной тесноте лежало несколько человек. Зрением узник в бараке постоянно встречался с десятками таких же измученных лиц или видел трупы умерших за день или за ночь, к зловонию, царившему в бараках, обонянию необходимо было долго привыкать, ночью приходилось слушать стоны умирающих, бред больных и вскрики спящих, а днем – ругань узников и крики начальства.

Окна барака – важнейшая деталь, которая в значительной степени делает постройку местопребыванием человека, – если они были (в Освенциме ряд бараков был вместо окон оборудован только потолочными отверстиями), не столько впускали свет, сколько вводили в тело барака окружающее пространство лагеря, делали его стены проницаемыми, лишали их и без того незначительной защитной семантики. Таким образом, барак экстерьером и интерьером актуализировал, максимально обострял телесность узника, который, находясь в бараке, то есть формально укрывшись за его стенами от лагеря в целом, еще более ощущал давление и насилие окружающего пространства. По общей мысли А. Павельчинской, это была территория агрессии даже тогда, когда эта агрессия никем конкретно не выражалась[218].

Главная караульная концлагеря Аушвиц

Внешне бараки представляли собой длинные деревянные одноэтажные здания, которые предназначались почти исключительно для ночевок (в каждом бараке была и «комната отдыха» с печью и простой мебелью, и помещение для старшего по бараку, «блокового», и иногда некоторые другие подсобные помещения), поэтому основное пространство барака (shlafraum) было занято трехъярусными нарами, на которых можно было только лежать. Нары предназначались не только для сна, это было основное и единственное «жилое» пространство заключенного – на нарах он жил, хранил вещи, ел. А. Павельчинская описывала нары в бараке как одно из двух мест, где существовало «личное пространство узника» (другим было рабочее место), однако это место было настолько ограниченным, что не было способно создать даже минимальную личностную среду[219]. То есть именно в бараке отсутствие свободы ощущалось узником особенно остро, даже в бараке он не мог стать самим собой хотя бы ненадолго. «Наш вечер в бараке после окончания долгого рабочего дня отнюдь не был отдыхом – это было очередное испытание», – пишет узница Биркенау П. Левинская[220]. «На каждой кровати спало по два человека, – вспоминал узник лагеря в Кройцбурге В. Тутов. – Это был не сон, а сплошное мучение. Кровать 70 см шириной – как ни укладывайся, все равно тесно. Заснул один, другой перевернулся и разбудил соседа, и так всю ночь ругань, а то и драки»[221].

Бараки Биркенау вмещали по 60 трехъярусных секций (всего 180 спальных мест), каждое из которых было рассчитано на четырех заключенных, то есть барак вмещал до 700 человек. Лучшими местами считались нижние и средние – верхние обычно были уже под самым потолком. Но была и еще одна проблема: если человек слабел, то у него не хватало сил забраться на третий ярус и он вынужден был ночевать на полу или в ногах у тех, кто спал ниже. Стульев в бараках не было. «Изначально полы в бараках были земляными, позже они были застланы плоским кирпичом или цементными плитками. Зимой бараки не отапливались. Двух металлических буржуек, которые всё-таки установили, не хватало для прогрева всего помещения. Не было и санитарных удобств. Только в 1944 году раковины и туалеты были установлены по углам всех блоков. Электрического освещения вначале тоже не было. В кирпичных бараках