— Ага, — подтвердил он. — Всему отделению.

— И Мари, и Лине? — (Даже больные признавали этих двух самыми тяжелыми из всех.)

— Деб… ты, главное, сама оставь его в покое.

На миг ей показалось, что он использует ее в своих целях. Только ему дозволялось называть пациенток уменьшительными именами, и у него это получалось естественно, хотя сейчас прозвучало как-то натянуто.

— А что все я да я? Мне казалось, у вас, у нормальных, считается, что мы к этому касательства не имеем — к вашим условностям и порядкам. Я — не симпатяшка, я — невежа и про Хоббса знаю больше вашего. Он был из наших! И разделяло нас одно: железный трехдюймовый ключ, который он все время поглаживал, для верности. Вот и Эллис такой же. Я насквозь вижу и этого типа, и его ненависть.

Макферсон говорил тихо, но злость его была непритворной и, как почувствовала Дебора, исходила из таких глубин души, какие он прежде не открывал:

— Вы, девушки, считаете, что все больные упрятаны в лечебницы? Думаете, у вас есть монополия на страдание? О финансовой стороне дела умолчу — эта тема уже в зубах навязла, но скажу тебе прямо: на воле полно людей, которые и хотели бы получить помощь, да не могут. Кто-кто, а ты распознаешь душевную болезнь с первого взгляда. Ты не издеваешься над другими больными. Я не слышал от тебя ни слова осуждения в чей-либо адрес. — (Тут Дебора вспомнила, какие слова выкрикнула Карле, и вновь содрогнулась от стыда.) — Оставь Эллиса в покое — сама же потом спасибо скажешь.

— Я попробую.

Дежурный ординатор смотрел на нее в упор сверху вниз. В полумраке она не различала его лица, но чувствовала, что он успокоился. Потом он развернулся и вышел. Некоторое время Дебора боролась со снотворным и перебирала в уме, что было сказано Макферсоном и как именно. Слова были жесткими, но правдивыми, и за гневом угадывался такой тон… тон в принципе редкий, а в психиатрической лечебнице — бесценный: тон простого уважения к равному. Она ужаснулась от того, что теперь связана ответственностью, но одновременно испытала и новое чувство. Это была радость.

— Мне постоянно вспоминается кое-что из одной нашей недавней беседы, — начала доктор Фрид. — Ты сравнила свою болезнь с вулканом и добавила, что твоей сестре придется самой разукрасить его склоны. Ты понимаешь, что сейчас рассказываешь? Теперь-то ты видишь, что боги, дьяволы, весь этот Ир — не более чем твое собственное творение?

— Я этого не имела в виду! — отшатнулась Дебора, все еще слыша, как Синклит монотонно декламирует то, что годами повторяли люди: «Брось! Не выдумывай!» — Ир в самом деле настоящий!

— Не сомневаюсь, что для тебя он настоящий, но ты, если я правильно понимаю, говоришь и кое-что еще: что болезнь существует отдельно от симптомов, которые зачастую ошибочно принимают за нее. По-твоему, симптомы, хотя и относятся к болезни, связаны ней… как нечто, отличное от болезни?

— Конечно.

— Тогда попрошу тебя еще раз пройтись со мной по твоему прошлому, пока склоны еще не украшены, и вместе разглядеть сам вулкан. — Заметив выражение ужаса, она добавила: — Не сразу, шаг за шагом.

Они прошлись по Большим Обманам и по множеству мелких — тех, что неизбежны в жизни, но под влиянием чувств и убеждений Деборы, похоже, так четко указывали гибельный путь, будто составляли единый план, тайную шутку, которую все знают, но помалкивают. После многомесячных сеансов психотерапии Дебора начала понимать, что внешний мир пугает ее по целому ряду причин. Тень деда, основателя династии, все еще витала темным пятном над домами всей родни. Дебора возвращалась назад, и не по одному разу, слыша знакомый дедушкин голос: «Быть второй ученицей в классе недостаточно; ты должна быть первой», «Если тебя обижают, не плачь, а смейся. Никогда и никому не показывай своей обиды». Все эти речи были направлены против улыбающихся знатоков тайной шутки. Гордость должна перерасти в способность умереть в агонии, как ты с изяществом умирала каждый день. Даже любимой внучкой он гордился злобно. «Ты же умная — должна всем утереть нос!» Он оттачивал ее язвительность при помощи своей собственной, поощрял умение срезать собеседника, называл женщин то коровами, то племенными суками и грубовато задевал ее самолюбие, потому что ей суждено было вырасти никчемной — женщиной. Ей предстояло сразиться с целым миром глупцов и неблагодарных свиней, чтобы, хоть она и женщина, одержать победу в этой древней, мистической вражде между калекой-иммигрантом и давно усопшим латвийским графом.

Место и время взросления Деборы пришлись на новый всплеск тех извечных войн, от которых евреи совсем недавно бежали из Европы. А в новой стране их ожидали войны совсем свежие, подхлестываемые шествием нацистов по Европе и нагнетанием ненависти в Америке. В крупных городах устраивал марши Бунд, вспыхивали протесты против строительства синагог и против соседских евреев, посмевших высунуться из гетто. На глазах у Деборы дом Блау обливали краской, а под утреннюю газету с репортажами о чешских евреях, которые бегут к польской границе, где гибнут от пуль «свободолюбивых поляков», подсовывали вонючих дохлых крыс. Она не понаслышке знала, что такое ненависть, и пару раз подвергалась нападениям местной шпаны, но дед, будто усматривая в этом какое-то туманное доказательство, торжественно провозглашал: «Это зависть! Самым лучшим и самым умным всегда завидуют. Ходи с гордо поднятой головой, чтобы они не думали, что смогли тебя уязвить». А потом, как будто их ненависть сквозила в той старой шутке, добавлял: «Ты еще им всем покажешь! Ты — как я. А остальные — идиоты; дай срок — ты им всем покажешь!»

Она должна была «показать им» себя провозвестницей, обманщицей, соблазнительницей, акселераткой. Намек на то, что в один прекрасный день она станет «кем-то», доказывал вроде бы правоту старика. Дебора еще долго использовала свой ожесточенный ум вместо клинка, чтобы запугивать и поражать взрослых в периоды вооруженного перемирия с действительностью, но сверстников не могла обмануть ни на миг. Юные видели ее насквозь и, умудренные собственным страхом, принимались сживать ее со свету.

— Значит, семена Ира упали на благодатную почву, — заключила доктор. — Обманы в мире взрослых, пропасть между дедовыми амбициями и тем миром, который ты видела яснее, чем он, лживые, озвученные твоей акселерацией заявления о том, что ты на голову выше других, и непреложный факт твоего проигрыша сверстникам по всем статьям, невзирая на твои впечатляющие отличия.

— Пропасть между хорошо воспитанной богатой девочкой, у которой есть горничные, импортные наряды и… и…

— И что еще? Ты сейчас где?

— Не знаю, — ответила Дебора из тех пределов, куда попадала и раньше. — Здесь совсем нет цвета, только оттенки серого. Она большая, как белая глыба. А я маленькая и отгорожена решеткой. Она приносит еду. Серую. Я не ем. Где мое?.. мое?..

— Твое что?

— Спасение! — выпалила Дебора.

— Продолжай, — сказала доктор.

— Моя… личность, моя любовь.