Несколько мгновений доктор Фрид напряженно вглядывалась в ее лицо, а потом решилась:

— У меня есть одно соображение… хочешь, попробуем?

— А вы мне доверяете?

— Конечно, иначе эта наука просто не могла бы существовать: здесь требуются наши совместные усилия. Твое базовое знание своего «я» и истины не пострадало. Положись на него.

— Тогда продолжайте, не то психиатрия совсем зачахнет. — (Смех.)

— В годы твоего раннего детства у мамы была неудачная беременность, это так?

— Да, у нее случился выкидыш. Двойня.

— А потом она уехала, чтобы немного отдохнуть?

Прошлое осветила вспышка, и на ее фоне послышался звук добротной, прочной истины, как будто перчатка кетчера поймала брошенный с силой мяч. Соединение. Дебора прислушалась к этому звуку и, спотыкаясь на каждом слове, начала подбирать недостающие фрагменты к неизбывному кошмару, не более потустороннему, чем обыкновенное вынужденное одиночество:

— Белая глыба — это, наверное, была медсестра. У меня возникло такое ощущение, что все тепло куда-то улетучилось. Это ощущение меня и сейчас нередко накрывает, но тогда я подумала, что на самом деле оказалась в таком месте. Решетки были от детской кроватки. Не иначе как от моей собственной… Медсестра держалась отчужденно и холодно… Эй! Эй! — Сделавшийся дружелюбным свет высек что-то еще, и от неожиданности зыбкая, прозаическая связующая нить показалась откровением величия и чуда. — Решетки… Решетки от колыбели, и этот холод, и невозможность различать цвета… Точь-в-точь как сейчас! Это признаки Жерла — вот они, прямо здесь! Когда я жду падения, темные повязки у меня на глазах — это старые решетки от колыбели и такой же давний холод… Никак не могу понять, отчего с ним нельзя покончить, просто надев пальто.

Поток слов иссяк, и доктор Фрид улыбнулась:

— Значит, он необъятен, как брошенность, как полная утрата любви.

— Думала, я умру, но в конце концов они вернулись. — В полете она помедлила, и ее захватил новый внезапный вопрос, будто довлевший над ней всегда.

— Но ведь не все источают яд? Естественно, всем доводится оставаться в одиночестве — кому неделю, кому две. Случается, умирают родители, но дети же не сходят с ума, не видят перед собой одни лишь похоронные оркестры.

Ей уже приходило голову другое, более глубинное доказательство, что она как-то не так устроена, что причина элементарна: ее гены, дурное семя. Она ожидала сочувственного отклика, знакомой утешительной лжи, которая осветила бы ей путь в Ир. Но вместо этого услышала резкие слова.

— Воспоминания не могут видоизмениться, но многолетний нажим придает им тяжесть, которая подчас становится непереносимой. У тебя много-много раз возникало побуждение вспомнить холод брошенности, решетки на окнах, одиночество, и этот опыт твоим внутренним голосом говорит: «В конце-то концов, такова жизнь, понимаешь?»

Доктор встала, давая понять, что сеанс окончен.

— Сегодня мы поработали на славу — установили, где вцепляются в тебя некоторые призраки прошлого.

Дебора прошептала:

— Знать бы еще, какую цену придется заплатить.

Доктор коснулась ее локтя:

— Цену ты назначаешь сама. Объяви всему Иру, что он не смеет мешать нашим исканиям.

Из-за какого-то смутного страха прикосновений Дебора убрала руку из-под докторской ладони. И правильно сделала, потому что место касания задымилось, а кожа под рукавом свитера ошпарилась и пошла пузырями от ожога.

— Прости, — сказала врач, заметив бледность Деборы. — Я не хотела к тебе прикасаться, пока ты к этому не готова.

— Громоотводы, — ответила пациентка, глядя сквозь вязаный рукав на сожженную плоть и понимая, как, наверное, жутко служить заземлением для такой силы.

Не уследив за этим скачком логики, доктор смотрела мимо дрожащего тела своей пациентки — туда, где загнанный дух на мгновение вспыхнул радостью и угас.

— Мы будем трудиться изо всех сил, вместе, и найдем ответы.

— Если вообще будем способны трудиться, — отозвалась Дебора.

Время неустанно двигалось вперед. Подобно теннисному мячу, Дебора летала из одной зоны Ира в другую, из пределов Земли — в никуда, из солнечных квадратов — в черноту, над линиями, отделяющими время здравомыслящих, и при этом старалась не обижать мистера Эллиса. Она освободила его от имени Хоббса, подчинялась указаниям, хотя и без особой радости, и, насколько хватало сил, мирилась с его мученичеством — своим собственным бытием. Через отделение проходил поток медсестер-практиканток. Одни удовлетворялись хотя бы тем, что перестали бояться душевнобольных, другие бежали сломя голову, подгоняемые хлыстом отдаленного сходства между изречениями безумных пациенток и своими неизреченными мыслями. Вот и сейчас пришла новая группа, которая тут же столкнулась с наготой Констанции, с грациозной и зубодробительной агрессией Элен, с заблокированными глазами Деборы. Одна молодая сестричка преувеличенно громко отметила:

— Эта девчушка смотрит сквозь меня, как будто я вообще не здесь.

В порядке утешения Дебора через некоторое время шепнула ей на ухо:

— Не «я», а «она».

Имелось в виду, что отрицать нужно местонахождение уродки-больной, а не симпатичной медички, но запоздалая поправка лишь еще больше встревожила и без того перепуганную девушку, а Дебора в который раз убедилась, сколь непреодолимая пропасть отделяет ее от биологического вида, именуемого «человек разумный».

Дебора стояла в тесном изоляторе, примыкавшем к холлу. Поднос с завтраком принесла ей одна из практиканток, бледная, неумело возившаяся с ключами (что отличало ее от прочих) и, видимо, помнившая тайный бедлам ночных кошмаров, которые, по крайней мере, были свойственны, знакомы и понятны Деборе. Дебора прошептала ободряющие слова, но медичка, окаменев лицом, резко развернулась и чуть не упала, запутавшись в собственных ногах.

Почти инстинктивно Дебора выбросила вперед руку, потому что неуклюжесть роднила ее с этой девушкой; рука подхватила ту за локоть и отпустила не сразу. Практикантка обрела равновесие и, выпрямившись, отпрянула — страх придал ей сил, чтобы доковылять до коридора.

— Страдайте, — сказала Дебора тем, которые толпились в Ире и хорошо знали это иносказательное приветствие. — Я служу проводником для молний и ожогов. Врач направляет их сквозь меня, а потом они перетекают к медсестре. Здесь я превратилась в медный провод, но другие видят во мне лишь колючую проволоку!

Антеррабей рассмеялся.

«Не теряй чувства юмора, — посоветовал он в бесконечном, свободном, огненном падении, роняя искры со своей гривы. — За пределами любого — да хоть этого, тем более этого — изолятора, отделения, больничного корпуса веселись после окончания ее смены, двигайся, дыши в той стихии, которую никогда не поймешь и не узнаешь. Тамошние вдохи и выдохи, кровь и кости, ночь и день по сути своей отличны от твоих. Твоя субстанция для них губительна. Заразившись твоей субстанцией, люди сойдут с ума или погибнут».