В конце концов доктор спросил:

— А почему Элен сама мне не сказала?

— Элен после этого происшествия замкнулась в себе.

У Деборы вертелось на языке, что Элен в своем репертуаре: ушла в тень и оставила ее расхлебывать эту заваруху — поквиталась за тот случай, когда Дебора ей сказала, что видит у нее перспективу выздоровления. Дебора понимала, что скрытничать неразумно, однако ум ее от этого застопорился, будто кромка ткани зацепилась за гвоздь, и продолжения не последовало.

— Мы намерены пресекать любую жестокость, но не можем принимать на веру бездоказательные обвинения. Ты же знаешь: тебе назначили холодное обертывание потому, что ты была взбудоражена. Вероятно, тебе показалось…

— Вы хотя бы расспросите Эллиса. Он ведь Душу блюдет… а она ему спуску не даст, если он врать надумает.

— Я возьму это на заметку, — сказал врач, даже не потянувшись за своим вечным блокнотом.

Сомнений не было: он, по выражению Ли Миллер, извлек на свет «Курс Лечения Номер Три» — набор замшелых «ладно-ладно», которые озвучиваются как «да-да, конечно», чтобы тебя успокоить и тут же умыть руки, чтобы, даже не вникая, заткнуть тебе рот и тем самым пресечь смуту. Глядя на врача, Дебора вспомнила о снотворном. Она давно хотела добиться увеличения дозы и понимала, что доктор ей не откажет, если высказать эту просьбу прямо сейчас. Но ей претило покупать себе сон ценой крови, которой захлебывалась Элен, поэтому она не стала его задерживать и только прошептала:

— Хлоралгидрата — богато, а химсоединения — как одолжение.

На глазах у Деборы из тучи посыпались черви. Врач ушел. Пусть катится; об этом случае она расскажет доктору Фрид, Обжигающей Руке.

Фуриайя, Обжигающая Рука — такое новое ирское прозвание получила доктор Фрид в качестве напоминания о грозной силе, которая оставила незримый ожог у локтя Деборы.

— А ты рассказала об этом заведующему отделением? — спросила Фуриайя.

— Рассказала — и получила от него Номер Три с Улыбочкой: «Да-да».

Почетный отказ от увеличенной дозы снотворного сделал Дебору посмешищем в собственных глазах. Нужно было хоть чем-то поживиться в обмен на то, что могло обойтись очень дорого.

— Видишь ли, — сказала Фуриайя, — к руководству вашим отделением я не причастна. У меня нет права вмешиваться в принципы внутреннего распорядка.

— Я же не требую изменения принципов, — сказала Дебора, — если, конечно, избиение связанных пациенток не возведено в принцип.

— Вопросы дисциплины медперсонала тоже не в моем ведении, — добавила Фуриайя.

— Здесь кругом одни понтии пилаты?

В конце концов Фуриайя согласилась упомянуть тот случай на врачебной конференции, но Дебору это не убедило:

— По-моему, вы сомневаетесь, что я все видела своими глазами.

— Как раз в этом я ни минуты не сомневаюсь, — возразила доктор. — Но пойми: не мне решать, как нужно осуществлять руководство отделениями; ведь я не занимаю административных постов.

Дебора поняла, что спичка поднесена к сухой растопке.

— Какой прок от вашей реальности, если в ней попирается справедливость, бесчестность лакируется, а страдают те, у кого есть собственные убеждения? Элен раскусила Эллиса, я тоже. Так какой прок от вашей реальности?

— Послушай, — сказала Фуриайя, — я никогда не обещала тебе сад из роз. Никогда не сулила торжества справедливости. — (Тут ей вспомнилась Тильда, которая сбежала из лечебницы в Нюрнберге, растворилась в этом городе-свастике, а потом с резким, скрипучим хохотом, больше похожим на пародию, вернулась. «Шолом алейхем, доктор, там такие психи — не чета мне!») — Я не сулила тебе ни покоя, ни счастья. Моя помощь заключается в том, чтобы раскрепостить тебя для борьбы за все эти блага. Единственная реальность, которую я могу тебе дать, — это вызов, а здоровье означает свободу принять или отвергнуть этот вызов на любом доступном тебе уровне. Я никогда не обещала тебе сада из роз. Идеальный мир — это сплошная ложь… а вдобавок — жуткая скука!

— Так вы поднимете этот вопрос на совещании… насчет Элен?

— Сказала — значит сделаю, но гарантировать ничего не могу.

Поскольку Элен оставила Дебору в одиночестве, взвалив на нее бремя свидетельницы, Дебора поневоле, неосознанно пошла к Ли Миллер, которая впала в танкутуку по причине забытых слов Сильвии. Ли не допускала, чтобы кто-то стоял у нее за спиной, и сама, в отличие от других, никогда не останавливалась, привалившись к стене, а потому безостановочно кружила, «чтобы все находились там, где следует». Не претендуя ни на единение, ни на верность, а только лишь из таинственного чувства долга Дебора теперь не отходила от нее ни на шаг, уподобившись птолемееву Солнцу, обходящему вокруг своих планет.

— Пошла вон, Блау! — И в этом тоже была дань чувству долга: заговорив с Деборой, Ли Миллер, по мнению Деборы, признавала, что они — родня, лицедейки в одном спектакле. — Пошла вон, Блау!

Скованная кандалами единения, Дебора подошла к ней позже.

— Сестра! Вышвырните отсюда эту стерву!

Прибежала дежурная сестра:

— Либо выйди из холла, Дебора, либо прекрати ходить за ней следом.

Медсестра стала третьей лицедейкой, но не танкутуку. Оковы притяжения растворились; Дебора вновь смогла отдалиться.

«При свете моего пламени, — заговорил Антеррабей, — смотри, Легкокрылая, до чего же старательно, до чего же старательно тебя оттесняют от мелких опасностей: от булавок и спичек, от ремней и шнурков, от грязных взглядов. Станет ли Эллис избивать нагую свидетельницу в запертом изоляторе?»

Дебора сползла по стене на привычный квадрат пола, рядом с другими статуями, чтобы рассмотреть мысленные картины, простые, очевидные, страшные.

Вечером новая пациентка, Люсия, которая завоевала определенный авторитет своим буйством и девятилетним пребыванием в одной из наиболее суровых лечебниц во всей стране, неожиданно заговорила со стайкой мерзлячек, жавшихся к закрытой щитками батарее:

— Тут у вас все не по-людски. Уж в каких я только дурках не сидела, на всяких отделениях. Да и братец мой тож самое. Но тут… запуганных полно, придурочных полно, на пол сикают, вопят, а все из-за одного-единственного, вот такусенького «авось»…

И припустила по коридору длинными страусиными шагами, в голос хохоча, чтобы перечеркнуть неохватную, устрашающую силу своих слов, но они уже слетели у нее с языка и, подобно животному зловонию коридоров и палат, повисли в воздухе. Здесь все боялись надежды, вот такусенького «чем черт не шутит», но для Деборы, как раз оказавшейся поблизости, это заявление приобрело особый смысл, а потому она заглянула в оба мира сразу и увидела неизбежное: надвигающуюся тучу, из которой сыплются черви, а также свод правил, гонимый, словно клочок бумаги, черным ветром.