После Возмездия она принялась разглядывать ногти, синие и холодные. Стояло непонятное летнее время, снаружи блестел солнечный свет, озарявший зелень, но для определения часа Дебора не осмеливалась включить ум, чтобы Возмездие не вернулось и не отобрало у нее время заново. Она встала с чужой койки, на которой очнулась, сдернула с нее одеяло, укуталась и, все еще стуча зубами от холода, вышла в коридор. Лиц она не узнавала, но в какой-то степени удостоверилась, что существует, что смотрит на трехмерные объекты под названием «люди», которые движутся в стихии под названием «время». Решив подойти к одному такому объекту, Дебора задала нелепый вопрос:

— Какой сегодня день недели?

— Среда.

— Это ясно, а день какой?

Ее не поняли, а сама она слишком запуталась, чтобы продолжать расспросы, и пошла дальше. У нее за спиной трехмерные твердые тела сетовали на жару. Все овеивали себя воздухом отдельного времени.

Холод вызвал у Деборы приступ дурноты; от греха подальше она вернулась в палату и легла на койку, с облегчением признав в ней свою собственную.

«Вот видишь… — проникновенно увещевал ее Антеррабей. — Это и впрямь в нашей власти. С нами шутки плохи, Легкокрылая, ведь мы способны что угодно повернуть хоть вверх, хоть вниз, хоть вбок. Ты думала, это метафоры: потерять рассудок, тронуться, свихнуться, лишиться ума, не дружить с головой? Увы, сама видишь: так оно и есть. С нами не шути, Легкокрылая: мы тебя защищаем. Если опять начнешь восхищаться земным миром, жди от нас тьмы».

Впоследствии доктор Фрид спросила, что она уяснила для себя со времени их последней беседы.

— Я уяснила насчет безумия, — ответила Дебора и покачала головой, благоговейно вспоминая необъятность, и власть, и ужас. — Это нечто. Да, это нечто.

Вражда между больными и «носом» (он же — Хоббсов Левиафан) не утихала. В силу его фанатичных убеждений безумие виделось ему заслуженной ссылкой для тех, кого оно настигло, Божьей карой или происками дьявола, а порой всеми этими тремя наказаниями сразу. Шли дни; страх его отступал, а время праведного гнева близилось. Он понимал, что страдает за веру.

На его отвращение больные и реагировали болезненно. Образованные переиначивали Библию или издевательски толковали отдельные изречения, ввергая его в ужас. Констанция позволяла себе неприкрытые домогательства. Элен, сделав скромный книксен, взяла у него принесенное для нее полотенце со словами:

— Параноикам от Параклета[2]. Аминь, аминь.

А Дебора пару раз нелицеприятно отозвалась о сходстве между психическим и религиозным фанатизмом. Макферсон чувствовал, что по всему отделению ветром летает злобная агрессия, и не понимал, как ее остановить. Для решительных действий так или иначе не хватало медицинского персонала. Еще двое альтернативщиков неплохо освоились на других отделениях, а у одного даже обнаружились способности к работе с душевнобольными. Тот недолюбливал этого Эллиса — можно сказать, своего двойника, но в то же время испытывал к нему сочувствие. Эллис был совершенно не создан для такой работы, боялся и ненавидел пациентов и, должно быть, относился к правительству так же, как раннехристианские мученики — к римским прокураторам. Потому-то к нему и прилипло прозвище, связанное с покойным Хоббсом. Но хуже всего было то, что вера Эллиса не позволяла ему видеть в самоубийстве ничего, кроме греховности, ужаса и чудовищного безобразия.

Так вот: Эллис носил в себе дохлого, смердящего кита, и Макферсон размышлял о том, что ни один китобой не способен так ловко и беспощадно направить гарпун в уязвимое место, как эти душевнобольные. Порой он задумывался, почему они травят только Хоббса. Против Макферсона даже образованная Элен никогда не направляла острие своих знаний, даже суровая Дебора Блау не ранила его своим колючим языком. В этом сквозило нечто большее, чем простое везенье, но Макферсон не понимал, как и почему не стал мишенью горя и страданий, повсюду искавших себе выход.

Сейчас Макферсон наблюдал за пациентками, которые сгрудились в ожидании ужина, в ожидании темноты, в ожидании снотворного, в ожидании сна. Блау стояла у зарешеченного окна и закрытого щитком радиатора, глядя куда-то сквозь стену. Однажды он спросил, что она там разглядывает, и девушка ответила из своего отчуждения: «Я — мертвая, и точка».

Констанцию выпустили из одиночной палаты, но она по-прежнему оставалась в одиночестве и что-то негромко бормотала в углу. Ли Миллер стискивала и разжимала челюсти; мисс Кэбот из их спальни твердила: «Я — Вдова Убитого Президента Соединенных Штатов!» Все остальные, включая Линду, Мэрион и Сью Джепсон, вели себя как обычно. И все же в воздухе висела опасная тревога — куда более ощутимая, чем сумма отдельных тревог. Из сестринской появился Эллис: там он заполнял бланки на расход препаратов. Травля не заставила себя ждать.

— Забил фонтан — плывет Левиафан!

— Изыди, Сатана!

— Хоббс сам на себя руки наложил, а на этого наложила руки армия!

— Назначение получил, да только до полковничьего орла вряд ли дослужится.

— С таким назначением он только до тараканов в голове дослужится!

— Что новенького в аду, проповедник?

— Рано спрашивать. Он еще в своих владениях не осмотрелся.

В нише стены, за мощной решеткой, висел радиорепродуктор. Включали его только в определенные часы, когда по трансляции передавали безобидную полуэстрадную музыку, но сейчас Макферсон отпер ключом решетчатый щиток и врубил радио на полную мощность. В отделение полились жестяные звуки любовно-романтического танца, трогательно неуместного, если не смехотворного в тяжелом воздухе, среди неистребимых запахов мочи и хлорки. Когда влажный голос диктора пожелал слушателям спокойной ночи от имени «Звездной крыши», Карла, пародируя романтическое томление, пропела:

— Прощальный трепет ледяных мешков и нежный лепет: «приятных снов»… «приятных снов».

Все отделение взорвалось смехом и расслабилось, но явственный запах напряжения по-прежнему висел в воздухе, как озон после разряда молнии. Опасность удалось отвести с большим трудом.

Получив снотворное, Дебора забралась в постель и предалась знакомому ожиданию, а боги и Синклит притихли до сонных полутонов. Вошедший в спальню Макферсон остановился у ее кровати.

— Деб, — мягко произнес он, — оставь в покое мистера Эллиса, ладно?

— А я-то что? — возмутилась она.

— Это ко всем относится. Пошутили — и будет. Не надо больше трепать имя Хоббса.

— И вы объявите это каждой? — (Такой вопрос родился из утраты бдительности вследствие настороженного соперничества за благосклонность и подозрения ко всем побудительным причинам всех представителей земного мира.)