воспроизведению. По своему действию вытеснение похоже на сотрясение мозга и другие подобные травмы (например, интоксикацию), поскольку оно вызывает столь же поразительную потерю памяти. Но если в последнем случае затрагиваются абсолютно все воспоминания определенного периода, вытеснение порождает то, что называется систематической амнезией, когда из памяти изымаются только конкретные воспоминания или группы представлений. В таких случаях в сознательном разуме можно обнаружить некую установку или склонность, намеренную интенцию избегать даже малейшей возможности воспоминаний по той простой причине, что это было бы болезненно или неприятно. Идея вытеснения здесь вполне уместна. Данное явление легче всего наблюдать в ассоциативном эксперименте, где определенные слова-стимулы затрагивают чувственно окрашенные комплексы, что приводит к провалам в памяти и фальсификациям (амнезии или парамнезии). Как правило, комплексы связаны с неприятностями, о которых человек предпочел бы забыть и не вспоминать. Обычно и сами комплексы суть результат болезненных переживаний и впечатлений.

200 К сожалению, у этого правила имеются определенные ограничения. Иногда случается так, что даже важные содержания исчезают из сознания без малейшего следа вытеснения. Они исчезают автоматически, к большому огорчению соответствующего лица, причем вовсе не из-за какого-то сознательного интереса, который спровоцировал утрату и ей радуется. Я не говорю здесь о нормальном забывании, представляющем собой естественное снижение энергетического напряжения, а имею в виду случаи, когда мотив, слово, образ или личность бесследно исчезают из памяти, дабы в некий критический момент появиться вновь. Это случаи так называемой криптомнезии. (Один такой случай, касавшийся Ницше, описан в моей работе «К психологии и патологии так называемых оккультных явлений»[73], 1902.) Помню, например, встречу с одним писателем, который позже подробно описал нашу беседу в своей автобиографии. Однако в его повествовании не хватало pièce de résistance[74], а именно небольшой лекции, которую я прочел ему о происхождении некоторых психических расстройств. Это воспоминание отсутствовало в его памяти. Однако оно проявилось самым примечательным образом в другой его книге, посвященной аналогичной теме. В конечном счете наше поведение обуславливается не только прошлым, но и будущим; оно заранее присутствует в нас и постепенно развивается. Особенно это справедливо в отношении творческого человека, который поначалу не видит в себе богатства возможностей, хотя все они заключены в нем изначально. Нередко бывает так, что одну из этих бессознательных способностей может пробудить «случайное» замечание или какой-либо другой инцидент, а сознательный разум при этом не знает, что именно пробудилось; он даже не знает, что нечто пробудилось вообще. Результат проявляется лишь после сравнительно длительного инкубационного периода. Первоначальная причина или стимул часто остаются скрытыми. Содержание, которое еще не осознается, ведет себя так же, как обычный комплекс. Оно озаряет сознательный разум и усиливает связанные с ним сознательные содержания, которые либо удерживаются в сознании, либо, наоборот, внезапно исчезают, но не из-за вытеснения сверху, а из-за притяжения снизу. Иногда благодаря так называемым лакунам, или затмениям в сознании, можно отыскать прежде бессознательные содержания. Посему, когда вас охватывает смутное ощущение, будто вы что-то упустили из виду или забыли, следует присмотреться внимательнее. Конечно, если вы убеждены, что бессознательное состоит в основном из вытесненного материала, то не сможете вообразить никакой творческой активности в бессознательном и логически придете к выводу, что затмения памяти суть не что иное, как вторичные эффекты вытеснения. В таком случае вы ступаете на опасную почву. Объяснение сквозь призму вытеснения непомерно расширяется, а творческий элемент полностью игнорируется. Причинно-следственная связь оказывается чрезмерно преувеличенной, а созидание культуры истолковывается как псевдодеятельность. Подобный взгляд не только представляется весьма мизантропичным, но и обесценивает все хорошее, что есть в культуре. Кажется, будто культура – всего лишь затянувшийся вздох по потерянному раю со всем его инфантилизмом, варварством и примитивностью. Высказывается поистине невротическое предположение, что в далеком прошлом некий злой патриарх запретил детские утехи под страхом кастрации. Таким образом, достаточно резко и с минимальным психологическим тактом миф о кастрации становится этиологическим культурным мифом. На этом основании зиждется благовидное объяснение нашего нынешнего культурного «недовольства»[75]; каждый чувствует неизбывное сожаление о некоем утраченном рае, который должен был существовать. То, что пребывание в этом варварском детском саду вызывает гораздо больше недовольства и дискомфорта, чем любая культура до 1933 года, – факт, в котором за последние несколько лет усталый европеец имел достаточно возможностей убедиться сам. Я подозреваю, что в корне «недовольства» лежат сугубо личные мотивы. Кроме того, пустить себе пыль в глаза можно и с помощью разного рода теорий. Теория вытесненной детской сексуальности или инфантильных травм бесчисленное количество раз служила средством отвлечения внимания от подлинных причин невроза[76], то есть от всех слабостей, беспечности, черствости, жадности, злобности и прочих проявлений эгоизма, для объяснения которых не нужны сложные теории сексуального вытеснения. Следует знать, что не только невротик, но и любой человек от природы предпочитает (ибо ему не хватает проницательности) не искать причин каких-либо неудобств внутри, но отодвигать их как можно дальше от себя в пространстве и времени. В противном случае он был бы вынужден что-то менять в себе. По сравнению с этим риском бесконечно более выгодно либо перекладывать вину на кого-то другого, либо, если вина, несомненно, лежит на нас, хотя бы предполагать, что она каким-то образом возникла сама по себе в раннем детстве. Разумеется, мы не можем точно вспомнить, как это произошло, но если бы могли, то невроз исчез бы моментально. Попытки вспомнить создают видимость напряженной деятельности и, кроме того, обладают тем преимуществом, что служат прекрасным отвлекающим маневром. Посему и с этой точки зрения продолжать охоту за травмой как можно дольше представляется в высшей степени желательным.

201 Данный немаловажный довод не требует пересмотра существующей установки и обсуждения текущих проблем. Естественно, нет никаких сомнений в том, что многие неврозы начинаются в детстве с травматических переживаний и что для некоторых пациентов ностальгические стремления к безответственности младенчества суть ежедневное искушение. Но в равной степени верно и то, что истерия, например, с готовностью продуцирует травмирующие переживания там, где они отсутствуют, так что пациент обманывает и себя, и врача. Более того, по-прежнему необходимо объяснить, почему один и тот же опыт травмирует одного ребенка, но не другого.

202 В психотерапии наивность неуместна. Врач, как и педагог, всегда должен оставаться бдительным и учитывать возможность обмана – сознательно или бессознательно – не только со стороны пациента, но прежде всего от самого себя. Ведь склонность жить в иллюзиях и верить в фикцию о самом себе – в хорошем или плохом смысле – непреодолимо сильна. Невротик – это человек, который пал жертвой собственных иллюзий. Однако всякий, кто был обманут, обманывает сам. Для сокрытия и увиливания хороши все средства. Психотерапевт должен понимать, что до тех пор, пока он верит в теорию и некий метод, некоторые пациенты, вероятно, обведут его вокруг пальца – именно те, кто достаточно умен, чтобы выбрать безопасное укрытие за атрибутами теории, а затем использовать метод так, чтобы это укрытие было невозможно обнаружить.

203 Поскольку нет такой клячи, которую невозможно было бы загнать до смерти, все теории невроза и методы лечения сомнительны. Я всегда находил забавным утверждение врачей и модных консультантов, что они лечат пациентов по «Адлеру», или «Кюнкелю», или «Фрейду», или даже по «Юнгу». Такого лечения просто нет и быть не может, а если бы и было, то это вернейший путь к неудаче. С пациентом X мне необходимо использовать метод X, а с пациенткой Z – метод Z. Это означает, что способ лечения определяется в первую очередь характером конкретного случая. Весь наш психологический опыт, все точки зрения, независимо от того, из какой теории они проистекают, полезны в соответствующих обстоятельствах. Доктринальная система, подобная системе Фрейда или Адлера, состоит, с одной стороны, из технических правил, а с другой – из излюбленных эмотивных идей ее автора. Находясь под влиянием старой патологии, которая бессознательно рассматривала болезни как отдельные «сущности» в парацельсовском смысле[77], каждый считал возможным описывать невроз так, как если бы он представлял собой конкретную и четко очерченную клиническую картину. Аналогичным образом врачи тщились уловить сущность невроза с помощью доктринерских классификаций и выразить ее в простых формулах. До определенного момента подобные усилия