– Садись, студент, подвезу.

Так началось мое летнее счастье. Вера была опытной и утонченной, несмотря на всю свою шоферскую разухабистость. Сладко-горькой на вкус. Как она любила, когда я пробегал, едва касаясь губами, путь от бедра через колено, под коленкой и завершал щиколоткой. «Я кончаю», – стонала. Может, врала, но я заводился до состояния пульсара. Что любил я, лучше промолчу, дабы не вызывать зависть у собратьев по перьям и шпагам. Верка и умела, и хотела делать все, что доставляло наслаждение двоим в одной постели. Я задаривал ее цветами, поил «Хванчкарой», водил в рестораны. Мой рекорд по мытью машин к тому времени достигал тридцати, и на ухаживания хватало. Верка сама была не бедной и принимала все как должное. Аристократка!

Я уже не мог без нее и бегал к таксопарку встречать.

– У шлагбаума не стой, как тополь на Плющихе. Не компрометируй. Останавливаться не буду, – сказала, как отрезала.

Так что перехватывал ее на углу за поворотом. Узнавал по цокоту каблучков. После работы она переодевалась в немыслимо короткие юбки, а если до колен – то такие легкие, пышные, красивые… В общем, я ничего не соображал и просто плыл, тонул, захлебывался в этом поющем и пьянящем лете. В конце концов, с таксопарка меня сняли.

Бабкам-сменщицам надоело получать в наследие насквозь промокшие сапоги и плащ, которые к моей смене успевали просохнуть. Старые завистницы нажаловались начальству, и Старшой меня просто отправил в отпуск, честно выплатив заработанные отпускные в размере оклада за минусом переработки. Меня вполне устраивало. С учетом стипендии хватало еще на целый месяц ухаживания за Веркой. Однажды сказал:

– Давай ребеночка сделаем.

Стерва сбросила меня на пол.

– Охр…дел, молодой?! Мне трех абортов уже по гланды. Да и мужу чего скажу?

– Какому мужу? – я обалдел.

– Такому! Ты чего думаешь, кувыркаешься со мной в двухкомнатной квартирке. Тут те и «Грюндик», и стереомагнитофон, и ковры-мебель-зеркала… Это я, что ли, натаксовала?

– А то?

– Ну, совсем телок, – погладила голой ручкой по длинным кудрям. – Нет, дорогой мой Иванушка-дурачок, это все муж-морячок. И кстати, завтра он приходит из рейса. А уже послезавтра прибывает на трехмесячную побывку в родные пенаты. Так что кончилось наше лето, Иванушка.

– Значит, это все…

– Тебе, что, не понравилось?

– Нет, понравилось. Я просто… просто я думал жениться.

– Не надо думать, Иванушка. Надо жить. Мне двадцать восемь. Тебе и девятнадцати нет. Найдешь еще свою спутницу, и не такую б…дь, как я… И не спорь, когда старшие говорят, – и всадила поцелуй прямо в губы, укусила до крови. Все внутри закипело…

Марафон продолжался всю ночь.

Утром она сказала:

– Давай в душик и гудбай. Мне еще прибраться и дух мужской выветрить надо.

– Я приду.

– Только посмей! Шуруй. Долгие проводы – лишние слезы.

– Но…

– Никаких «но»! Сама найду, если понадобишься.

– Тобой попользовались, – резюмировал мудрый Блюмкин. И добавил: – За твои деньги. Гы-гы!

И все же я не выдержал и в один прекрасный вечер приперся к ее дверям и позвонил. Дверь открыл лысый немолодой крупногабаритный дядька в тельняшке и холщовых брюках. На лице была трехдневная щетина. Под глазами – следы ночной усталости и хорошей пьянки.

– Ты кто? – икнул басом.

Из-за плеча морячка вынырнуло Веркино потертое, но все еще такое желанное лицо.

– Это ко мне, дорогой. Мойщик из таксопарка. Машину мне три раза в долг мыл. Верни ему трешку.

Мужик сунул руку в карман, выгреб все, что там было. Взял в клещи мою грабельку и всыпал в ладонь мелочь с парой потертых рублей.

– Все, проваливай. И больше не мелочись, – дверь захлопнулась.

Ну, и ладно. В нагрудном кармане джинсовки у меня лежал билет на завтрашний самолет в Киев, в родные пенаты, после полугодового рейса в море знаний с уловом в виде сданной с грехом пополам сессии.

Утром в комнату заскочил сосед:

– Слушай, тебя там на вахте такая… такая…

Сердце предательски забилось. Стараясь не суетиться, вышел в вестибюль общежитской вахты.

– Такси заказывали? – Вера, Верочка, Верка-стерва собственной персоной. В джинсах в обтяжку, в клетчатой рубашечке с узелком под высокой грудью. Стоит, улыбается пухлыми губками. Зеленоглазая, немыслимая.

– Как ты узнала?

– Не хамите, молодой человек. Старшим надо говорить «вы». Сами вчера вызывали машинку. Разве нет?

Поехали в аэропорт.

– Давай искупаемся? Время еще есть, успеем.

Мы съехали с дороги в лесок к незнакомому мне пруду. Верка мигом сбросила с себя все и прыгнула в воду в чем мама родила. В воде прижала к себе, увлекла.

– Ну, сделай, сделай мне ребеночка, родной мой, миленький мой… Глупый мой Иванушка!

– Ты что плачешь?

– Здесь просто вода везде… И не спорь со старшими! Когда прощались в аэропорту, сказала в последнюю минуту:

– Мы продаем квартиру и уезжаем в Калининград, – и ушла, не оборачиваясь.

Долгие проводы – лишние слезы. Счастья тебе, Вера моя!

8

Та ранняя осень пахла арбузом. Спелейшим астраханским сахарным на вкус.

Начало учебного года – начало вохры. За спиной Одесса-мама с просто мамой, ночными прогулками с девочкой просто Мариной, просто Киев с просто Оболонью, Подолом, Куреневкой и Крещатиком. И возвращение в универ как будто домой. «Все смешалось в доме Облонских» – границы Родины раздвинулись за черту родительской оседлости. Родина оказалась большая, очень большая. И еще очень другая. Особенно по ночам.

На этот раз судьба в лице Старшого подарила мне пост на базарчике – рыночном пятачке, окруженном забором, в районе грузовой территории железки.

Служба была простая. Правда, первые пару ночей прошли в тревожном недосыпе. С полуночи в окошко сторожки начинали постукивать.

– Че надо? – в форточку.

– Бутылку.

– Нету.

– Как так? Здесь бабка дежурила.

– Вот у бабки и спрашивай.

Предприимчивую старушку, открывшую ночную продажу спиртного с наценкой, накрыли и поперли из вохров. Так и достался мне этот сытный осенний пост. На месяц. Так что от добра добра не ищут: шукайте, мужики, в другом месте.

Ночью приходили фуры. Чаще с арбузами.

– Шеф, откроешь?

– Не положено.

– Заплатим.

Чувство самосохранения рекомендовало шуршащими и звенящими не брать.