Провал случился на первом же экзамене, зловеще именуемом: «коллоквиум». На нем вскрывались знания-незнания абитуриента по всем вопросам театроведения. На три вопроса я смогла ответить довольно бодро. Готовилась, однако. Но тут одна дама из комиссии с надменной ухмылкой взяла слово. Она предложила мне проанализировать модификацию психологии трактовок Всеволода Мейерхольда за шесть лет: от постановки «Смерть Тарелкина» до спектакля «Горе Уму». Вопрос вверг меня в ступор. Он мог бы быть задан выпускнику ГИТИСа, но никак не абитуриенту. Мое молчание было расценено как оскорбление. Та, что задала мне его, обожала Мейерхольда. Она отдала ему всю свою творческую страсть, вдоль и поперек исследовав в своей диссертации. И знала про него, наверное, больше, чем он сам, при жизни. Конечно же вопросы каверзные она задавала не всем и не всегда. Они предназначались исключительно тем, кого следовало завалить. Это был так называемый «конек». С кем в данном случае сводились счеты? Допускаю, что с моим отцом. С ним многие пытались поквитаться, «как с истинным творцом, с истинным талантом», любила повторять мама. А может, причина вовсе не в папе, просто я ей внешне не понравилась? Или стульев на всех не хватало? Или откуда-то сверху дали отмашку: валить? Вот меня скоренько и завалили. А что же родители? Зачем они с завидным упорством подталкивали меня навстречу очевидному поражению? Почему не предусмотрели этакое положение вещей? Ни с кем не переговорили, не посоветовались, не попросили о помощи, в конце концов. Загадка жизни.

Слабым звеном во взрослых играх оказалась я. По большому счету я переживала не из-за того, что провалилась в данное высшее учебное заведение. Неприятен был сам факт провала. В первую очередь, неодобрительное общественное мнение. Будь оно неладно. Мне казалось, что все окружающие дружно закачали головами: чего от этой несуразной девочки можно было ждать? Даже подготовиться не сумела, эх! Несомненно, ощущения были не самые приятные. Словно бы посередине шумной улицы, в толпе, с тебя неожиданно спадают одежды. И ты стоишь на всеобщем обозрении нагая, беззащитная и порицаемая всеми. Кто смеется, показывая пальцем, кто брезгливо отворачивается: «Как? Дочка таких родителей! Внучка такого деда? Сестра такой сестры? Ай-ай, какой позор! Правильно говорят: в семье не без уродки…».

Из всего нашего класса непоступивших с первого раза было трое: мальчик-второгодник, девочка из семьи алкоголиков и я – невезучая девочка Аля.

Чтобы не позорить родню, на следующий же день я обреченно подала документы в педагогический институт. И прошла в него без препон и почти без волнений, последовательно сдав все экзамены и набрав нужное количество баллов. Наверное, оттого, что терять мне было нечего, я совсем не переживала. А быть может, и известная фамилия сыграла на этот раз благотворную роль.

Пышного застолья по поводу поступления (с гостями, подарками и шампанским) никто мне не закатывал. Поужинали семьей более сытно и празднично, чем обычно: рисовый салат с лососем, запеченная в бумажном пакете венгерская курица, молодая картошка с укропом. К чаю бабушка черничный пирог испекла.

– Что собираешься делать? – спросили у меня родители.

– Пойду в поход, – ответила наобум.

– Ну-ну, давай-давай, – неожиданно легко отмахнулись они и занялись подготовкой к скорой свадьбе Лизы. Это было важнее.

Брат моей закадычной подружки Белки – студент консерватории Юлик Луцкер позвал нас с ней в фольклорную экспедицию, именуемую «полевая практика». Отпущенная на волю, я с готовностью откликнулась на это приглашение.

Командой из пятнадцати человек с рюкзаками за плечами мы отправились в неблизкий путь собирать старинные песни и обычаи. Так я очутилась внутри своей мечты. Поплыла, можно сказать, по неведомому прежде течению.

Бесстрашно сплавляясь по стремительным рекам на байдарках, мы оказывались порой в самых труднодоступных местах. Разбившись лагерем, жили в палатках среди нетронутой, девственной природы. Бродили по захолустным российским деревням, знакомились с жителями, слушали их диковинные сказания. Передо мной словно бы распахнулась дверь в неведомый прежде мир. Мир малограмотных людей, одаренных от природы поразительными талантами. Своими песнопениями они создавали невероятно чувственные, почти осязаемые музыкальные образы. Я обмирала от восторга. Ни до того, ни после ничего подобного не слыхивала. Завороженно внимали мы этому искусству, запоминали обычаи, всеми фибрами душевными впитывали сказочную этнографию.

Совсем позабыла о собственных провалах и неудачах. Не хотелось думать ни о Москве, ни о семье, а тем более об ошибках и просчетах. Не хотелось и все тут! Каждый день доставлял новые впечатления. Я чувствовала себя упругой тетивой: только тронь – натянусь, завибрирую и выпущу звонкую стрелу! На этой романтической волне мне стали оказывать настойчивые знаки внимания сразу двое: второкурсник Миша Либерман и походный доктор Лапонецкий.

Мишка учился на альтиста. Он был высоким, узколицым и светлоглазым. С длинными нервными пальцами. В общем, вполне в моем вкусе. Правда, первую неделю, проведенную бок о бок, всерьез я его не воспринимала. Честнее сказать, не предполагала, что могу вызвать у него хоть какой-то интерес. Странно-отрешенным казался он мне. Обреченно-неземным.

Девочек в нашей группе было немного. Мальчишки-студенты ухаживали изо всех сил, как умели. Угощали дефицитными сластями, делились сигаретами, старались освободить от любых тяжестей. И повсюду безропотно перетаскивали за нами громоздкую аппаратуру – так называемые «условно переносные» магнитофоны «Романтик» – самый ценный груз в арсенале нашей экспедиции.

То было время свободы и открытий после душного глухого затворничества. Я находилась в состоянии непреходящего восторга.

Однажды, напитанная животворными мелодиями глубинки, я запела, не стесняясь присутствующих музыкантов:

Ой, то не вечер, то не вечер…

Мне малым-мало спалось…

От полноты эмоций вдруг распелась так, что остальные примолкли под напором моего неожиданно сильно зазвучавшего голоса:

Мне малым-мало спало-о-о-ось,

Ой, да во сне привиделось…

Внезапно я поймала распахнутый Мишкин взгляд. Он был полон неподдельной нежности и восхищения. Так на меня еще никто не смотрел! Сердце дернулось, подпрыгнуло и судорожно забилось.

В ту ночь нам выпало вместе дежурить. До самого рассвета просидели вдвоем под звездным небом, в обнимку, около мерцающего костра, накрывшись одной телогрейкой. Я испытывала восторг от близости красивого юноши, от шального воздуха свободы, от раздолья и дурманящих перемен. Весь лагерь спал, и лишь вездесущий доктор выходил покурить из своей палатки и каждый раз издали, не подходя к костровищу, злобно косился в нашу сторону.

Доктор Лапонецкий был невысоким, коренастым брюнетом. На его тусклом лице заметно выделялись крупный нос и мясистые губы. Глубоко посаженные темные глаза прозорливо буравили каждого, с кем он общался. Несмотря на непрезентабельную внешность, держался доктор чрезвычайно самонадеянно, а временами нагловато. Некоторым неискушенным особам такие манеры казались привлекательными. Вальяжность поведения обезоруживала. Все особи женского пола были охвачены вниманием Лапонецкого. К каждой у него находился свой подход. Я же старательно его избегала. Не внушал мне доктор этот ни симпатии, ни доверия. Его подходы казались слишком примитивными, даже пошлыми. Мое отношение злило доктора Лапонецкого. И чем ретивее я сторонилась его, тем больше нервировала.