- Индейские предметы налево, кровища направо.

- Кровища? - переспросила я.

Он кивнул все с тем же приветливым лицом, и я придвинулась кнему. Пристально поглядев в эти темно-карие глаза, я поняла, что улыбка у него- полицейская пустая маска. Она была веселой, но глаза непроницаемые, почище,чем у любого из виденных мной копов. Улыбающаяся пустота, но все же пустота.Раньше я такого не видела. Чем-то это меня тревожило.

- Кровища, - повторила я.

Улыбка осталась на месте, но уверенности в глазах сталоменьше.

- Анита, со мной не надо изображать железную женщину.

- А она не изображает, - сказал подошедший наконец Эдуард.

Рамирес бросил на него беглый взгляд, потом снова уставилсяна меня.

- В ваших устах это серьезный комплимент, Форрестер.

Знал бы ты только, подумала я.

- Послушайте, детектив, я только что из больницы. Что бы нибыло за этой дверью, хуже, чем там, оно не будет.

- Откуда вы знаете? - спросил он.

Я улыбнулась:

- Потому что даже при включенном кондиционере запах был быпохлеще.

Сверкнула яркая и, как мне подумалось, непритворная улыбка.

- Очень практично, - сказал он. - Должен был догадаться, чтовы очень практичны.

- Почему? - нахмурилась я.

Он показал на свое лицо:

- Косметики нет.

- А может, мне просто плевать, как я выгляжу.

Он кивнул:

- И это тоже.

Он потянулся к двери, но я его опередила. Рамирес приподнялброви, но отступил на шаг и дал мне открыть дверь: дескать, я могу войтипервой, - и ладно, так даже честно. Эдуард и Рамирес это зрелище уже видели. Ау меня билет еще не был прокомпостирован.

Я ожидала обнаружить в комнате многое: пятна крови, признакиборьбы, может, даже ключ к разгадке. А чего я не ожидала найти - так это душу.Но как только я вошла в эту светлую бело-зеленую спальню, я уже знала, что душаздесь, держится под потолком и ждет. Это не первая душа, которую мнеприходилось ощущать. Похороны всегда интересны: душа часто держится поблизостиот тела, не зная, что делать, но через три дня она обычно уходит туда, куда ейположено.

Я таращилась на эту душу и ничего не говорила. Наделена лидуша физической формой, точно не знаю, но что она здесь - это факт. Я могла бырукой в воздухе очертить ее контуры, знала примерно, сколько места занимаетона, паря под потолком. Но я понятия не имела, как эта энергия, духрасполагается в пространстве - так ли, как я, как кровать, как что-нибудь.

Я сказала приглушенно, будто боялась ее спугнуть:

- Давно они погибли?

- Они не погибли, - ответил Рамирес.

Я моргнула и повернулась к нему:

- То есть как?

- Вы видели Бромвеллов в больнице. Они оба еще живы.

Я посмотрела в его серьезное лицо. Улыбка исчезла. Яповернулась обратно к этой парящей сущности.

- Кто-то здесь погиб, - сказала я.

- Здесь никого не резали, - ответил Рамирес. - Как сообщаетполиция Санта-Фе, именно этот метод использует убийца. А посмотрите на ковер.Если бы здесь кого-то разрезали, крови было бы больше.

Я посмотрела на ковер и увидела, что он прав. Кровь была,как черный сок, пролитый на ковер, но ее было немного - только пятна, капельки.Эта кровь пролилась, когда с двух человек сняли кожу, но если бы здесь кого-торазорвали на части, ее было бы больше, куда больше. Был еще слабый неприятныйзапах, будто у кого-то не выдержал кишечник в момент пытки или смерти. Этопочти всегда бывает. Смерть - последняя интимная процедура, которую мысовершаем в этой жизни.

Я покачала головой и подумала, что сказать. Будь я дома, вСент-Луисе, с Дольфом, Зебровски и прочей командой, которую я хорошо знаю, я быпросто сказала, что вижу душу. Но Рамиреса я не знала, а большинство коповшарахаются от любого, кто занимается подобной мистикой. Сказать иль не сказать- вот в чем был вопрос, но тут шум из прихожей заставил нас всех обернуться кеще открытой двери.

Мужские голоса, торопливые шаги, все ближе. Рука у меня ужелегла на пистолет, когда я услышала:

- Рамирес, где вас черти носят?

Это был лейтенант Маркс. Я убрала руку от пистолета и знала,что не буду говорить полиции о висящей в воздухе душе за моей спиной. Маркс ибез того меня достаточно боится.

Он появился в дверях, сопровождаемый батальончикомполицейских в форме, будто ожидал сопротивления. Глаза его сразу посуровели,когда он увидел меня.

- Уматывайте от моих вещдоков, Блейк. Вас тут нет.

Эдуард шагнул вперед, улыбаясь, стараясь водворить мир.

- Ну-ну, лейтенант, кто же такое приказал?

- Мой начальник. - Он повернулся к копам: - Выведите ееотсюда.

Я подняла руки и пошла к двери раньше, чем полицейскиеуспели войти.

- Ухожу, ухожу. Не надо грубить.

Я уже почти поравнялась с Марксом.

Он прошипел мне в лицо:

- Это не грубо, Блейк. Попадитесь мне еще раз, и я вампокажу, что значит грубо.

Я остановилась в дверях, глядя ему в глаза. Акварельная синьв них потемнела от злости. Дверной проем был не слишком широк, и мы почтисоприкасались.

- Я ничего плохого не сделала, Маркс.

Он ответил тихо, но вполне разборчиво:

- "И ворожеи не оставляй в живых".

Я много чего могла бы сказать и сделать, и почти в любомслучае меня бы вытащили за шиворот копы. Я не хотела, чтобы меня вытаскивали,но запустить колючку Марксу под шкуру хотела. Вот и выбирай.

Я встала на цыпочки и влепила ему в рот сочный поцелуй. Онпошатнулся и так шарахнулся от меня, что упал в комнату, а меня вытолкнуло вкоридор. Жеребячий хохот загремел меж стенами. У Маркса на щеках загорелись дваярких пятна. Он лежал на ковре, тяжело дыша.

- На вещдоках лежите, Маркс, - напомнила я ему.

- Вон отсюда, немедленно!

Я послала ему воздушный поцелуй и прошла сквозь шпалерыскалящихся полицейских. Один из них сказал, что готов принять от меня поцелуй влюбой момент. Я ответила, что не хочу рисковать его здоровьем, и вышла извходной двери под хохот, вой и соленые шуточки, в основном по адресу Маркса.Кажется, он не был любимцем публики. Можно себе представить.

Эдуард еще остался на несколько секунд, наверное, пытаясьпролить масло на волны, как положено было старине Теду. Но потом вышел и он,пожимая руки полицейским, улыбаясь и кивая. Как только я осталась единственнымзрителем, улыбка исчезла.