«Да нет же, нельзя этого!» – мысленно закричал Кондратий, внешне оставаясь таким же хладнокровным: только лицо его, и без того бледное после полугодового заключения в камере, стало еще белее. А министр тем временем перечислял остальных бунтовщиков, для которых «смягчение приговора» означало лишь другой, чуть менее мучительный вид казни – полковник Павел Пестель, подполковник Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин, поручик Петр Каховский…

«Так нельзя», – обреченно повторил про себя Рылеев, уже понимая, что пророчество Оболенского сбылось. «Так нельзя», – продолжал он думать и после оглашения приговора, когда его снова привели в камеру, и еще позже, когда опять забрали оттуда и повели через уже знакомый двор крепости к одному из кронверков. «Так нельзя!» – пытался он закричать в самый последний момент, когда петля уже была накинута ему на шею, и еще через мгновение, когда он очнулся на земле и боль во всем теле дала ему понять, что веревка оборвалась. «Вот же, смотрите, это знак, что нас нужно оставить в живых!!!» – было его последней мыслью, которую он из последних сил пытался донести до палачей и конвоя, но из горла у него вырывался только хрип, и он так и не смог произнести ни слова.

– Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать! – кричал рядом с ним Сергей Муравьев-Апостол, тоже сорвавшийся с виселицы. Хрипел и пытался что-то сказать Петр Каховский.

– Да вешайте же их скорее!!! – взвизгнул еще чей-то голос, и Рылееву окончательно стало ясно, что мечта Оболенского теперь исполнится, а сам он уже ничем не сможет этому помешать.

В комнатах было душно, хотя на улице опять шел не по-летнему холодный дождь. Раньше княгиня Екатерина Трубецкая ни за что бы не вышла из дома в такую неприятную погоду: она открыла бы в своей спальне окно и сидела бы возле него с книгой или каким-нибудь рукоделием, вдыхая свежий влажный воздух и не обращая внимания на оханье горничных, опасающихся, как бы их барыня не простудилась. Но все это осталось в прошлом – и возможность сидеть дома в плохую погоду, и книги с вышивками, и вялые препирательства со служанками…

Трубецкая усмехнулась. В прошлом оставалась вся ее прежняя жизнь, ее родной дом и весь Санкт-Петербург, родители и сестры, подруги и приятельницы, а она сожалела о каких-то ничего не значащих мелочах! О том, что больше никогда не будет сидеть у окна и дышать свежестью летнего дождливого дня, читать какую-нибудь интересную книгу и ждать возвращения Сергея, чтобы обсудить с ним прочитанное… Как же все-таки странно, даже абсурдно устроен человек, если, теряя все, что у него было, тоскует не о самом важном из потерянного, а о всяких приятных глупостях!

– Барыня, все сделано, что-нибудь еще прикажете? – в дверях гостиной появилась одна из горничных. Княгиня бросила последний взгляд за окно и обернулась.

– Кажется, все, – произнесла она неуверенно. – Но ты подожди, я сейчас проверю, не забыла ли что-нибудь…

Она не знала, что брать с собой в Читу, а что – не стоит, но попросить совета в этом деле ей было не у кого. Никто из ее знакомых никогда не жил ни в деревнях, ни даже в небольших городах, никто из них не уезжал навсегда из родного дома. Если они и ехали за город, то в свои имения, если отправлялись в дальние путешествия – то в Париж или Лондон. Но опыт таких поездок для Трубецкой был теперь совершенно бесполезен. Приходилось думать о сборах самой и тайком расспрашивать слуг, живших раньше в деревне, о том, какие вещи могут пригодиться ей на новом месте, а какие точно будут там не нужны. Правда, их советы часто противоречили друг другу и порой не только не помогали Екатерине, а еще сильнее сбивали ее с толку. И все же ей удалось составить список необходимых вещей, а потом даже сократить его до приемлемого количества, чем молодая дама втайне от всех очень гордилась.

Она вышла из комнаты, быстро сбежала по лестнице на первый этаж и выскочила на улицу, запоздало сообразив, что ей нужно было взять зонтик. К счастью, дождь лил не очень сильно, и Екатерина, стараясь не обращать внимания на летящие ей в лицо холодные капли, подбежала к стоявшей возле дома повозке, нагруженной ящиками, мешками и саквояжами. «Белье, теплая одежда, тулупы и шубы – это все на месте, это я уже проверяла, – принялась вспоминать Трубецкая. – Посуда – вроде вся в этом ящике, и вроде мы ее как следует упаковали, в случае чего не все разобьется, хоть что-нибудь останется целым… Так, а здесь у меня что лежит?»

Больше всего Екатерину пугали мысли о том, что она могла забыть что-нибудь важное, что потом понадобилось бы ей в пути или уже в Сибири. Все города и деревни, кроме Петербурга и Москвы, почему-то представлялись ей совершенно глухими местами, где жители перебиваются хлебом и водой и где вообще ничего невозможно купить. Однако когда бывшая княгиня пожаловалась на свои страхи помогавшей ей в сборах экономке, та в ответ лишь удивленно пожала плечами:

– Будет нужна еще теплая одежда – купите в дороге, барыня!

Сказано это было так просто и с такой уверенностью, что Екатерина едва не рассмеялась от облегчения в полный голос. И как ей самой не пришло в голову, что за пределами больших городов тоже можно приобрести самые необходимые вещи? Додуматься до этого оказалось сложнее, чем вести серьезные философские беседы с мужем о будущем России!

После этого Трубецкой стало намного легче заниматься всеми связанными с отъездом делами. Сборы пошли быстрее, а сама она почти прекратила волноваться о том, что будет с ней в дороге, несмотря на то что все, от чиновников до родных и друзей, по-прежнему продолжали пугать ее всевозможными препятствиями и несчастьями, которые, по их словам, непременно должны были случиться с ней в пути. Екатерина просто перестала слишком верить их угрозам. Ведь все они тоже никогда не были в Сибири и никогда не путешествовали по стране в одиночку! Откуда же им было знать, как это происходит?

Хотя совсем не волноваться бывшая княгиня все равно не могла. Чем ближе был день ее отъезда, тем настойчивее пытались удержать ее в Петербурге родители и другие родственники: иногда ей казалось, что получить разрешение царя на выезд в Сибирь было проще, чем противостоять их требованиям остаться. Хорошо хоть отец был на ее стороне и помогал ей сопротивляться просьбам матери, сестер и тетушек «не бросать их навсегда» и «не губить свою молодую жизнь»! Помогал, несмотря на то что тоже хотел, чтобы она осталась. Екатерина видела это по его лицу, чувствовала своим женским чутьем, что Иван Лаваль больше всего на свете боится расстаться навсегда со своей любимой дочерью, но при этом не желает мешать ей действовать так, как она посчитала нужным. И если просьбы и упреки остальных близких людей только раздражали Трубецкую, то перед отцом она ощущала себя по-настоящему виноватой. Хотя как раз Иван Степанович ни в чем ее не винил и при каждом разговоре с дочерью давал ей понять, что готов поддерживать ее во всем, чего она добивалась.

Мысль об отце заставила Трубецкую помрачнеть. Она попрощалась с родителями накануне, но Лаваль обещал приехать к ней перед самым ее отъездом – по его словам, просто на всякий случай, чтобы уладить последние проблемы, если те вдруг возникнут на ее пути. Конечно, на самом деле ему хотелось попрощаться с любимой дочерью еще раз, наедине, без плачущих и громко причитающих родственниц и приживалок, которые не вызывали у них с Екатериной ничего, кроме раздражения. Бывшая княгиня понимала это очень хорошо, она и сама была бы рада еще раз увидеться с отцом без всяких помех, но в то же время эта встреча пугала молодую женщину. Слишком хорошо она понимала, что если и способна ради кого-то изменить своему решению, то только ради отца. Кроме Сергея, которого теперь не было рядом с ней, старый Иван Лаваль был для нее единственным по-настоящему близким человеком. Других родных, с которыми она могла бы быть откровенной и разлука с которыми причинила бы ей боль, у Трубецкой не было, и она уже не сомневалась, что больше не будет никогда. В первые годы брака с Сергеем она могла еще ждать рождения детей, но через несколько лет супругам стало ясно, что сбыться этим надеждам не суждено. И несмотря на свое огромное желание иметь ребенка, иногда Екатерина ловила себя на мысли о том, что все это могло быть и к лучшему. Без детей они с мужем могли уделять друг другу все свое время и душевные силы, а ребенок, за которого все время нужно было бы беспокоиться, вряд ли дал бы им такую возможность.