– Если бы я не состоял в нашем «Союзе», но узнал о том, что было восстание и что всех участников казнили, – я бы только из-за этого тоже пошел в заговорщики, только потому, что казнят у нас всегда тех, кто прав! Потому что власть их боится – чувствует, что за ними правда, и боится до смерти! И другие люди будут так же думать, как я, – все лучшие, все те, кто желает России лучшего!..

– Ты прав, – все так же задумчиво согласился с ним Рылеев. – Именно так все и будет…

– Так и не иначе! – подтвердил Евгений с довольным видом, посчитав, что Кондратий разделяет не только его мысли, но и радость от того, что в будущем все должно сложиться именно таким образом. Он хотел сказать еще что-то, но коридор внезапно кончился, и тюремщики вывели их с Рылеевым в другой двор, где уже собрались почти все бывшие заговорщики. Оболенский бросился к одетому в расстегнутую меховую шубу и покрасневшему от жары Вильгельму Кюхельбекеру, возле которого толпились еще несколько товарищей. Кондратий же немного замедлил шаг, чтобы отстать от своего слишком экзальтированного друга и не слушать его торжественных речей. С тем, что говорил его собрат по перу, Рылеев действительно был согласен, но сделанное им «пророчество» не радовало его ни в малейшей степени. «С нас и правда захотят взять пример, если приговор будет смертным, – повторил он про себя слова Евгения. – Посчитают нас героями и решат повторить наш мятеж. И опять будет стрельба по бунтовщикам и зевакам, будет множество новых жертв! А если заговор удастся? Тогда убитых будет неизмеримо больше. Нет, выносить нам смертный приговор нельзя. Не ради нас нельзя, ради других людей, ради молодых идиотов, которые решат, что мы были правы, ради тех, кого они убьют!!!»

Рылееву хотелось прокричать эти слова в полный голос, так, чтобы их услышали и конвоиры, и те, кто будет зачитывать им приговор, и все до единого участники заговора. Но это было невозможно. Даже если бы Кондратий действительно высказал свои мысли вслух, его бы не поняли. Все решили бы, что он испугался смерти и что просит пощады таким хитрым способом, прикрываясь заботой о будущем России. Никто не поверил бы в его истинные намерения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь и понял, что хочет сказать один из главных виновников едва не случившейся революции, это вряд ли бы что-нибудь изменило. Император, решавший их судьбу, точно не согласился бы с тем, что более мягкое наказание для желавших его свергнуть людей будет лучшим выходом, чем самый жестокий приговор.

«Или он все-таки это понимает и присудит нам заключение или ссылку?» – снова охватили Кондратия сомнения и надежды, которыми он теперь ни с кем не мог поделиться. Хотя поговорить с остальными заключенными ему в любом случае больше не удалось бы: позволив им немного побыть на свежем воздухе, конвоиры снова скомандовали им идти и повели всех участников восстания к очередному входу во внутренние помещения крепости. Рылееву оставалось лишь терзаться сомнениями и надеждами про себя – и он мучился ими всю дорогу до большого, незнакомого ему зала, в который его в конце концов привели вместе с остальными приговоренными. Там их уже ожидали: все тюремное начальство, несколько знакомых им по допросам следователей, члены Сената и Государственного совета, несколько священников и еще какие-то господа, которых Кондратий видел впервые, но которые, несомненно, занимали очень важное положение в стране, выстроились перед длинным столом и внимательно следили глазами за входящими в зал заключенными. А тех начали выстраивать в несколько рядов перед ними – почти как зимой, на Сенатской, подумалось Рылееву, но поделиться этой мыслью с товарищами он тоже не успел.

Вместе с осужденными в зал проник уже хорошо знакомый каждому из них священник Петр Мысловский. Рылеев заметил, как он приблизился к стоявшему неподалеку от него Ивану Якушкину и что-то быстро шепнул, наклонившись к нему. Тот в ответ еле заметно кивнул головой, а затем, когда Мысловский отошел в сторону, так же быстро, украдкой прошептал что-то замершему позади него Оболенскому. Заинтересованный Кондратий на мгновение даже забыл обо всех одолевавших его тревожных мыслях и шагнул к Якушкину, который, в свою очередь, тоже начал незаметно придвигаться поближе к нему.

– Отец Петр сказал, что нам сначала объявят смертный приговор, а потом помилуют, – быстро прошептал Иван, когда они с Кондратием оказались достаточно близко друг к другу. – Передай дальше, чтобы никто не пугался.

Рылеев с трудом сдержал облегченный вздох. Пусть их пугают, это они вытерпят, тем более что Мысловский уже помешал этому плану! Главное, чтобы смертный приговор не привели в исполнение, чтобы их не сделали героями-мучениками!

Поэт обернулся назад и встретился глазами с тяжело дышащим от жары Кюхельбекером. Свою шубу он теперь набросил только на одно плечо, но ему все равно было жарко, и он то и дело смахивал крупные капли пота со лба. Рылеев подошел к нему вплотную и торопливо, скороговоркой, повторил переданные ему слова Мысловского. Вильгельм в ответ тоже быстро кивнул, и уже отвернувшийся от него Кондратий услышал, как он шепотом предупреждает о приговоре кого-то еще.

Сам он больше никого предупредить не успел. В зал ввели последних заключенных, двери с громким стуком захлопнулись, и гомон сотни голосов быстро стих, сменившись напряженной выжидательной тишиной. Министр юстиции Лобанов-Ростовский, занявший место во главе стола, взял в руки один из лежащих перед ним листов бумаги с многочисленными государственными печатями…

Все происходило именно так, как предупреждал Мысловский. Вердикт зачитывался медленно и торжественно, каждое из названных имен бывших заговорщиков сопровождалось полным перечислением их званий и титулов и завершалось объявлением об их лишении и приговоре к смертной казни то через отсечение головы, то через четвертование. Заключенные слушали молча, но их лица оставались невозмутимыми – отец Петр успел предупредить всех. Услышав свое имя и слово «четвертование», Рылеев тоже не дрогнул и не без злорадства отметил, с каким удивлением стали посматривать на него и на остальных приговоренных стоявшие напротив них чиновники. «Все идет как надо, все идет хорошо, – еще раз напомнил он себе, стараясь и дальше держаться спокойно. – Сейчас они заменят смертную казнь ссылкой или тюрьмой, и все закончится наилучшим образом. Насколько это вообще теперь возможно…»

Через час, когда прозвучали все имена и присужденные им меры наказания, министр взял со стола другой указ. Заключенные, и без того ловившие каждое его слово, на мгновение перестали дышать. И уже в следующий миг каждый из них окончательно удостоверился в том, что священник знал правду об уготованной им участи, – по залу эхом разнеслось сообщение о смягчении первого приговора:

– Полковнику князю Сергею Петровичу Трубецкому… даровать жизнь, по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу… Поручику князю Евгению Оболенскому… даровать жизнь…

Рылеев уже почти не волновался и даже начал ощущать нетерпение, когда в череде имен его друзей неожиданно прозвучало его собственное:

– Подпоручик Кондратий Рылеев… Вместо мучительной смертной казни четвертованием, приговором суда определенной, за его тяжкие злодеяния повесить!