Тебя можно полюбить за одни глаза, взрослый мальчик,Херри-бой, жаль только, что они не видят ничего, кроме Лукаса Устрицы. Так,пожалуй, я и буду звать тебя, — Херри-бой.

Что-то в разговоре с ним, должно быть, взволновало Ваньку,во всяком случае, он отвел нас в сторону и жарко зашептал:

— Парень не совсем уверен, но говорит, что это скореевсего левая створка триптиха. А центральная доска находится у него, в музее, вМертвом городе Остреа…

— Мертвый город, мертвый город… Мне все говорят омертвом городе! Что это такое? — спросила я.

— Его не существует с 1499 года, когда произошлокрупнейшее наводнение. Мертвый город — место, где Лукаса Устрицу последний развидели живым. Он проработал там около года и, судя по всему, погиб вместе состальными жителями во время наводнения. Во всяком случае, после 1499-госведений об Устрице не существует. А картина, которая хранится в Мертвомгороде, — одна из последних его вещей. Если не последняя.

— Мило, — только и смогла выговорить я. — Чтоеще он тебе рассказал?

— В основном причитал. Он понимает, что “Всадники”стоят баснословные деньги, но истина в искусстве всегда стоит дороже. Если быих нынешний владелец, — Ванька кивнул на Снегиря, — проявил бы жестдоброй воли… Если бы…

— Он что, хочет, чтобы мы подарили ему картину? Иснабдили ее дарственной надписью? — Снегирь иронически хмыкнул и метнулуничижительный взгляд на голландца.

— Не совсем так… Он готов выложить определенную сумму.Конечно, она будет значительно ниже рыночной… Своих денег он не имеет, носуществует фонд Остреа.

— Сколько? — тоном нижегородского купчика спросилСнегирь. — Сколько реально он может предложить сейчас?

Ванька подошел к голландцу и о чем-то деликатно прошепталему на ухо. Лицо Херри-боя исказила мука; очевидно, сумма, которой онрасполагал, была смехотворной.

— Триста тысяч долларов. Фонд может собрать их втечение полугода. Есть еще надежда на добровольные пожертвования.

— Дохлый номер, — Снегирь демонстративнопотянулся. — Скажи ему, что это несерьезно. И несолидно по меньшей мере.

— Сам и скажи, — неожиданно окрысился Ванька. Судяпо всему, он был на стороне Херри-боя.

— Миллион и сразу. Плюс некоторая сумма за национальныйпрестиж, — потерявший чувство реальности Снегирь был непримирим. —Картинка того стоит.

Голландец, втянув голову в плечи, ожидал нашего приговора.Он был таким трогательным, что я решила подсластить пилюлю:

— Ты можешь намекнуть, что мы ждем его на аукционе.Что, возможно, ему повезет, — бедняжка Херри-бой, у тебя нет никакихшансов.

Херри-бой и сам понимал это. Когда Ванька перевел емупожелание владельца, он судорожно сомкнул и разомкнул губы. И снова уставилсяна картину. Только она интересовала его. Не отрывая взгляда от “Всадников”, онпопросил сфотографировать картину.

— Это можно. Скажи, что мы нарушаем правила, но радивысокого голландского гостя и крупного специалиста….

Крупный специалист метнулся в предбанник Ванькиноймастерской и приволок огромную сумку с аппаратурой. Полчаса ушло на то, чтобыустановить крошечные софиты, сама же съемка заняла больше часа.

Херри-бой никак не мог расстаться с картиной, это было видноневооруженным глазом. Сфотографировав ее во всех ракурсах, он приступил ксъемкам деталей, он как будто раздевал ее и снова одевал. Похоже, что именноона становилась лицом молельного дома Лукаса ван Остреа.

— Не нравится мне этот голландец, — сказал Снегирь,от скуки выдувший уже три кружки чая и подкрепившийся китайской лапшой. —Бродит вокруг картины, как хохол вокруг сала. Как бы не спер…

Я тотчас же усовестила Лавруху: я понимала интерес к“Всадникам” несчастного Херри-боя. Он был помешан на Лукасе ван Остреа, ничемдругим его патологическую тягу к доске объяснить было невозможно. Странно, чтоон до сих пор жив.

Мобилизовав свой английский, я решилась спросить остранностях, которые несут в себе картины Лукаса.

— Скажите, Херри, я могу называть вас Херри?.. Скажите,Херри, правда ли, что картины Устрицы мстят людям, ими обладающим? Влюбляют ихв себя и доводят до смерти?

— О, это всего лишь легенда, милая Катрин, всего лишьлегенда… Но в его вещи люди действительно влюбляются, самым мистическимобразом, — влюбляются в то, чего нет даже на полотне… Это правда. В этомсмысле Лукас ван Остреа самый эротический художник в истории. В его картинах,тех немногих, что дошли до нас, живописуется зло. А зло всегда эротично.

Зло всегда эротично.

Не в бровь, а в глаз, Херри-бой. Фартовый вор, подонок иублюдок Быкадоров был очень эротичен.

…Нам удалось выдавить Херри-боя из мастерской только черезтри часа. Он цеплялся за поводы и предметы, уделил даже некоторое вниманиереставраторской деятельности Бергмана — и только потому, что ему не хотелосьрасставаться с картиной. В том, что он останется в Питере до аукциона, я несомневалась ни секунды.

* * *

Аукцион был назначен на одиннадцатое августа.

Эту дату я не забуду никогда. До сих пор картина недоставляла нам никаких неприятностей: смерть Аркадия Аркадьевича и последующаяза ней смерть Быкадорова, а также временное помешательство младшего Гольтмана ибулавочные уколы капитана Марича в расчет не шли. Мы провели со “Всадниками”больше месяца и за это время не заметили никаких отклонений — ни в здоровье, нив психике.

За несколько дней до начала аукциона, когда “Всадники” былиблагополучно помещены в хранилище одного из банков, обстановка началанакаляться. Снегиря, как владельца картины, осаждала толпа желающих провести предварительныепереговоры о покупке: засланные казачки обрывали телефоны и толпились у дверейгалереи. Я выслушала в свой адрес такое количество комплиментов, какого,наверное, не удостаивались покойные Мэрилин Монро, Жаклин Кеннеди и принцессаДиана, вместе взятые. Снегирь надоумил меня эти комплименты записывать иприсуждать недельный приз самым изощренным из них. Но и я, и вошедший в рольхозяина Снегирь были непреклонны: встретимся на аукционе, господа хорошие.Несколько дней я провела с Херри-боем. Он оказался неважным собеседником: о чембы ни говорили, беседа непременно сползала к Лукасу Устрице. Красоты Петербургасовсем не тронули его. Оживление вызвал лишь ничем не примечательныйзамызганный домишко с башней на углу Пятнадцатой линии и Малого проспекта. Оннапомнил милый сердцу Херри-боя дом в Мертвом городе Остреа, только этажностьне совпадала. В такой же башне, на втором этаже рыбной лавки, по преданию,снимал комнаты под мастерские Лукас ван Остреа. Взволнованный Херри-бойотирался вокруг него полчаса, пока я, не без удовольствия, сообщила голландцу,что до революции под изящной башенкой располагался публичный дом.