ты так страстно желаешь упокоить его кости, маленькая?

Она кивнула:

– Это самое меньшее из того, что я должна ему.

– Ты так верна мужчине, который ни разу не тронул твое сердце?

– Я верна не мужчине, а обещаниям, которые давала… – Она осеклась. – Ну, ты знаешь. Я клялась перед священником и богом – быть хорошей женой и намерена сдержать эту клятву после смерти мужа, потому что, пока он был жив, мне это не удалось.

– Клятва ложному богу. – Ладно, я не сердился на нее. Ведь она так мило поклонялась мне, стоя возле меня на коленях, склонив голову, пока я гладил ее мягкие волосы. – И жалкий акт искупления вины.

Она резко обернулась, прищурившись:

– Акт долга и преданности. Хотя я и не ожидаю, что бог, забросивший свои обязанности, поймет его значение.

Ага, опять эта ее язвительность.

Обожаю.

Я вознаградил ее поцелуем в висок.

– Долг. Обет. Клятва.

Как часто она повторяла эти слова.

Потому что оставалась верна мужу, ворочающемуся в земле каждое полнолуние. Потому что дала нелепую клятву священнику, поклоняющемуся несуществующему богу? Нет, хотя тело Ады для меня – открытая книга, душа ее ускользает от понимания.

Мою женщину не интересовали ни платья, роскошнее, чем у любой королевы, ни изысканные блюда, которыми я ее кормил, ни даже бриллиант в ее ошейнике. Сколь же освежающе честна эта повитуха по сравнению с кучей титулованных лордов и леди, красящих губы так, словно это могло скрыть произносимую ими ложь. Как и Ньяла…

Но не моя Ада.

Нет, моя маленькая оставляла пометки на кости, прорывалась сквозь строй трупов, пыталась сбежать из моего королевства, огрызалась на меня – когда ее губы не дрожали от стона. Она не клялась ни в чем, кроме своей ненависти. И теперь отказалась даже дать обещание, зная, что не сдержит его?

Что делает обещания из ее уст по-настоящему ценными.

Настолько ценными и заслуживающими доверия, что мне захотелось поцеловать одно из них в тот момент, когда оно слетит с ее губ. Захотелось узнать вкус ее готовности остаться рядом со мной. Вот же счастливчик этот ее ублюдок-муж, обладавший женщиной, которая блюдет обеты даже после его смерти! А что, если я пожелаю, чтобы она дала такую же клятву мне? Что, если возьму ее в жены?

М-м-м-м. Между этим местом и Бледным двором так много храмов…

Я погладил ее живот, который скоро округлится, потому что в нем будет расти мой ребенок.

– Твоя плоть так идеально несовершенна.

Я жаждал этого почти так же страстно, как жаждал преданности и покорности, за которые она держалась все это время. Да, по неверным причинам, однако с достойной восхищения решимостью. Кстати, что вообще муж делает с женой? Повсюду столько разных обычаев, и все в равной степени сбивают с толку.

– Люди пялятся. – Она втянула голову в плечи и прижалась ко мне в тщетной попытке спрятать лицо. – Проклятый дьявол, обязательно было садиться на мертвую белоглазую лошадь и наряжать меня в чертово платье из перьев, а?

Я направил кобылу вверх по склону, избегая дороги, по которой фермеры и торговцы везли свое зерно и товары. Людское бормотание и взгляды преследовали нас, рождая во мне беспокойство.

– Держись, – сказал я, снова пришпорив лошадь. Очень хотелось вернуться к безопасности Бледного двора, но оставалась проблема: измученная плоть моей женщины.

Мы не сбавляли скорости до тех пор, пока ветер не принес первые неразборчивые вопли и горький дух кипящего масла. И каждый раз, когда сталь звенела о сталь, моя маленькая смертная крепче вжималась в меня.

И мне это нравилось.

Потом стали слышны отдельные выкрики. А им на смену пришел оглушительный кровожадный рев, потоком ярости катящийся по рядам солдат. Топоры врубались в плоть и крушили кости, пики скрежетали о металл, ища бреши, чтобы вонзиться в мягкие кишки.

Раненые корчились на земле, воя от боли, некоторые ползли по грязи к своим отрубленным конечностям. Ох уж эти смертные и их непрочные тела… сражаются за ручьи, за клочки земли, за богатства, за титулы – чтобы в конечном счете стать кормом для воронья.

Впитавшая масло земля горела, потрескивая, над ней клубами поднимался угольно-черный дым. Я инстинктивно свернул в сторону, но смрад, воскрешающий воспоминания о моей собственной горелой плоти, уже прокрался в ноздри.

– Это ужасно, – пробормотала Ада, когда далеко впереди один солдат вонзил меч в живот другого солдата.

И тут я заметил Ярина, в кожаных доспехах и с мечом в руке. Заметил и подъехал к нему.

– Сливаешься с толпой?

– У меня нет трупов, которые защитят меня, если потребуется. – Бог Шепота подмигнул моей маленькой; он всегда чувствовал себя уверенно с женщинами, поскольку знал все их мысли. – Боюсь, ты пропустил начало, когда подпалили пропитавшуюся маслом землю и сожгли сотни солдат, братец. Случайность… или тщательно продуманный план?

– Нужды смертных замедлили наше продвижение. Укажи трупы, которые ты хочешь поднять.

– Вы только что прибыли. – Ярин вложил меч в ножны. – Может, прогуляемся вдоль ближайшего ручейка, Ада?

– Твой брат сломал мне ноги.

– Вывернул, – поправил я, но прижимающаяся ко мне Ада напряглась: Ярин, несомненно, опять отравлял ее разум своим шепотом. – У тебя не получится слиться с толпой, если я подниму мертвых и натравлю их на тебя быстрее, чем ты шмыгнешь в свои владения.

– Скажу лишь, что удивлен, что ты еще не свернул ей шею. – В ответ на мою гримасу губы Ярина скривились в ухмылке. – Мертвые никогда не бегут от тебя, а ты, кажется, ох как отчаянно жаждешь удержать ее.

– Укажи четыре тела.

– И еще пяток. – Я тихо зарычал, но тут он добавил: – Сделай это для меня, и я устрою так, что твоя женщина будет тебя любить.

Меня словно ударили под ребра.

Любить меня.

Не знаю уж, что этот проныра увидел на моем лице, но сам он расплылся в самодовольной усмешке:

– Она будет обожать тебя, братец.

Сердце забилось быстрее.

Обожать меня.

– Ее охватит такая мучительная страсть, что она никогда не покинет тебя. Никогда.

Никогда не покинет.

Останется навсегда.

Все внутри меня требовало согласиться на его предложение, особенно когда Ада наградила брата ядовитым взглядом. Неважно, как глубоко моя сила проникала в ее плоть и кости, отвечая на отчаянный зов ее обделенного вниманием тела, ее бунтующая душа скрывалась за барьером, пробить который не мог даже я. Сколько времени прошло с тех пор, как я разбудил ее похоть?

Больше, чем она согласилась бы признать.

А тем более признаться самой себе…

Должно ли это меня тревожить?

Нет, но