– Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется,спасатели налетят…

– Нельзя, – сказал Панарин.

– Дама требует, командор.

– Все равно нельзя.

– Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозьсерьезная…

– Обиделась?

– Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионыподслушивали, – она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина залокоть, заговорила тише. – Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову…Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионахбывших жизней. А здесь сама планета – сплошной мертвец, потому что людей никогдане было, и оттого еще страшнее почему-то…

– Ты стихи не пишешь?

– Пойдем, – сказала она резковато, словно стыдясьоткровенности.

Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании.Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:

– Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсомцеловаться в мобиле – пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебяпривораживать. – Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала вухо таинственным голосом. – Как на море на океане, на острове на Буянеесть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в тойбане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски,кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь,тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйнуюголову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его уми разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее светубелого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… – она коснуласькончиками пальцев его щеки. – Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься,от ведьмы…

– Я в наговоры не верю, – сказал Панарин. –Рационалист, работа такая.

– А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, ина рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…

Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старалсяразбраться в своих чувствах и помыслах – его несло по течению, нельзя былоостановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были толькотеплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежнойкоролевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничемсейчас помочь не могло.

«Все, – подумал он. – Не знаю, как сопротивляться,потому что не хочу…»

…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, тамни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.

– Сабли во-о-о-н! Марш-марш!

Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едвадержавшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийсяконь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта – разворачивалсяэскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубенная головушка, обогналПанарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучикизакатного солнца, и орал:

– Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господафранцузы, антр ну, вашу мать!

Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на положерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручикГектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернутьноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречуиспуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали осталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плечебыли так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.

В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панаринбыстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянулаМарина в желтом махровом халатике:

– С пробуждением, командор. Иди завтракать.

Панарин потрогал плечо – казалось, оно еще болело, странныйсон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щекиузкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-тосвоему. Потом сказала:

– Идиллия. А через полчаса разойдемся – ты пойдешьзапускать корабли, а я – доказывать, что незачем их запускать. Потом – снова встречана нейтральной почве. Смешно, верно?

– Пора мне, – поставил он на стол чашку.

– И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты незабыл, что заколдован?

– Забыл.

– Намекаешь, что настали деловые будни и любые шуткинеуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твоидраконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться напосторонних красавиц. И вообще, на работу тебе в девять, так что пойдемпосидим.

Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматогомедведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила ксебе на колени.

– Я не Цирцея, – сказала она, теребя медвежьиуши, – и не страдаю патологической страстью окружать себя покорнымзверьем. Но я – кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставатьсяею и впредь.

– И как я должен это понимать?

– Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, недумай, но и не Тристан. Ты для меня – просто ты. Пока есть ты, никого другогоне будет, но ты – не навсегда.

– Мне, наверное, пора встать и уйти?

– Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемленотвое мужское самолюбие. Это – жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?

– Может быть.

– А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной –тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, ауж в наше время – тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешьсам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?

– Кошка, которая гуляет сама по себе?

– Да, – сказала Марина. – Хочешь выразитьнеодобрение?

– А вдруг хочу тебя пожалеть?

– Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мненравится, и по-другому не хочу.

«Я мог бы и поверить, – подумал Панарин, – если быты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты непридумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющейсамой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, чтоесть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделатьнезависимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надоменя жалеть!“ в глубине души порой понимает – можно его жалеть и нужно. Что тыпросто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворитьмаску и заставить признать, что во многом ошибалась все же…»