– Что? – смеюсь, но даже этот ржач выходит чересчур хриплым и напряженным.

– Палец… Пожалуйста, Ярик…

Кажется, она забывает, что тут действительно не лучшее место для подобных телодвижений.

Невыносимо жарко становится. Чувствую, как спина и грудь испариной покрываются. Одежда начинает липнуть.

– Почему ты не просила об этом ночью? – выдыхаю практически ей в губы. – Тогда бы я сунул в тебя не только палец.

Скользнув внутрь ее горячего лона, неосознанно дыхание теряю.

Сука, как же это прекрасно! Земной рай, если я что-либо понимаю во всей этой религиозной и романтической ерунде.

Твою мать… Твою мать… Твою же ж ма-а-ать…

Прикрываю на миг глаза. Возобновляя легочную вентиляцию, стараюсь звучать чуть менее дико, чем южноафриканское парнокопытное в брачный период.

– О-о-о… Мм-м… Яричек… – мычит Маруся довольно.

Приподнимаю потяжелевшие веки, чтобы лицезреть ее сытую мордаху. Только момент, очевидно, безвозвратно утерян. Святоша, это милейшее создание, встречает меня какой-то яростной злобой.

Какого черта я за пять секунд пропустил?

– Что не так?

– Ты бросаешь меня!

– Дура ты, – выдаю якобы спокойно. В это время внутри на куски рвет. – Не бросаю. Наоборот.

Прижимаясь губами к ее шее, лижу и кусаю. Тяну из ее лона палец и обратно толкаю.

– Яр-р-р-р…

– Блядь, не так же громко, святоша…

– Ш-ш-ш… Ох… – никак не может выровнять дыхание. – О Бо-о-оже… Я не хочу замуж!

Все эти звуки и отчаянные заявления вываливает, пока я, обливаясь потом, старательно трахаю ее пальцем.

– Тебе кажется. Ты еще не думала.

– О-о, Яр-и-ик… Так нечестно. Так, мать твою, нечестно!

– Угу. Согласен. Извиняй, Маруся.

– Какой же ты… Ярик… О, мой Ярик… Яричек…

Если бы не чувствовал пальцами, безошибочно распознал бы момент, когда Титошу накрывает удовольствием. Она так трясется, все мышцы вибрацией идут. Закрывая ее рот поцелуем, глотаю крики и стоны.

Все мои полусбитые анализаторы устремляются на переработку того, как туго Маруся сжимает мой палец, как обильно по нему сочится влага ее наслаждения. Сам всем телом содрогаюсь. Тяжело и хрипло выдыхая, испытываю мимолетное малодушное облегчение, что шорты черные. Кроме Маруси, которая наверняка ощущает через плащовку приплыв семени, никто не догадается, что чемпион и вояка Градский кончает в штаны.

Какое-то время молчим. Отлепляем друг от друга руки, но объятия не ослабляем. Касаемся, но уже без пошлости. Даем себе отдышаться и прийти в относительную норму. Разболтало так, что полноценное обновление произойдет очень нескоро.

– Соглашайся, – подытоживаю, как только обретаю возможность говорить. – Буду каждый день тебя трогать, – агрессивная рекламная кампания в действии. – И трахать, пока не дойдет до криков.

– Молчи… Мм-м… Каких криков?

– «Ярик, ты меня за… замучил!» – вполне успешно пародирую звонкий Марусин голосок.

Она протяжно вздыхает и прыскает от смеха. Но длится это недолго. Вздрогнув, морщится с такой мукой, кажется, будто вот-вот расплачется. Хоть и слабо расшифровываю всю канитель ее эмоций, в груди сходу сжимается и без того перегруженное сердце.

– Молчи…

– Сама молчи.

– Градский, ты опять меня обманул, – идет в наступление с очевидной обидой. – Сначала дружба, встречи, этот отдых… И вот! Ты снова уходишь… Снова меня бросаешь...

Пытается оттолкнуть. Не позволяю.

– Не бросаю. Буду тебя ждать, Маруся.

– Очень? – уточняет первым делом. Потом, будто спохватившись, из огня в полымя бросается: – Ярик… Я тебя… Ненавижу тебя, Яр…

И меня, как обычно, попутно втягивает.

Сглатываю. Медленно вдыхаю через нос. Ловлю пальцами ее подбородок, чересчур жестко сжимаю.

– Не говори так, Маруся, – прошу со всей серьезностью. Долго в глаза смотрю, хочу, чтобы доперла, наконец, насколько это меня вспарывает. – Больше никогда так не говори.

Вижу, что доходит.

– Прости, прости… – молит горячим шепотом. – Мне просто… Больно очень…

– Пусть не болит, – все, что могу сказать. – Приходи ко мне, Маруся. Придешь? – снова упираясь лбом в ее переносицу, взглядом все чувства выдаю.

– Ярик… Прости… Сейчас нет… Я хочу домой. Побыть одной. И вообще. Ты неправ. Надеюсь, поймешь это и напишешь мне.

– Не пойму и не напишу, – жестко заверяю.

Сам от нее отхожу.

– Не напишешь?

– Нет.

Стою на своем, игнорируя, как за грудиной сердце кровью обливается.

– Ну и отлично, – пытается это со злостью выдать. Только голос на старте дрожит. Подбирает силы в процессе. Выкрикивает в ярчайшей Титовской манере: – Встретимся через три года! А может, даже через пять! До свиданья!

– Ок. Шагай.

Пренебрежительным жестом поторапливаю, но святоша еще зачем-то топчется на месте.

– Не забудь меня заблокировать!

Сжимая зубы, отвожу взгляд. Грубовато шмыгаю носом, произвожу замену кислорода, прежде чем на нее вновь взглянуть. Рассчитываю, что если огонь выдохну, новый в груди не вспыхнет.

Как же…

Вашу мать, блядь…

– В этот раз не стану. Буду твои сопливые эсэмэски на сон грядущий читать.

– Сопливые???

– А ты, когда успокоишься, корону снимай и приходи. Дверь оставлю открытой.

Марусин рот с возмущением распахивается. Еще чем-то собирается ранить. Это ведь может длиться бесконечно. Она и на экзамен с таким успехом забьет. Обрываю эту возможность. Сам ухожу.

Мария

Против лома нет приема. А против Града?

Десять дней прошло. Он не сдается. В том понимании, в котором мне нужно. Не звонит и не пишет. Иногда встречаемся, но в самом натуральном смысле эти столкновения случайны. Спешно расходимся. Я пытаюсь сделать это демонстративно. Он же – крайне спокойно. Очевидно, что ему без меня вновь неплохо живется.

Ругаю себя, но иногда все же пишу ему. Нахожу предлог, конечно, помахровее.

Мария Титова: Ты на работе? Могу я сейчас войти в дом? Обещала тете Нике поливать цветы. Или, может, ты сам?

Ярослав Градский: Можешь войти.

Мария Титова: Ок.

Его ответы всегда короткие и по существу. Ему будто действительно на меня плевать.

Мария Титова: Ты опять забыл закрыть калитку.