– Может быть, когда-то он был и хорош, – сухо ответила государыня. – Был конь, да изъездился, так в поговорке? Странно, что ты заговорил о Лыкове именно сегодня. Я получила письмо от сестры, она пишет следующее. В Московской пересыльной тюрьме есть арестант по фамилии Кораблев. Он сделал заявление, что икона Казанской Божией Матери на самом деле не была сожжена в печи этим негодяем Чайкиным. Он лишь наговорил на себя, чтобы сбить полицию со следа. Образ цел и находится в руках старообрядцев. Вот, я сейчас зачитаю…

Александра Федоровна вынула из крохотного ридикюля листок голубой бумаги:

– Ага, здесь… «Икона находится в селении Кимры Тверской губернии, у богатой начетчицы Кочетковой. За двадцать тысяч рублей можно ее выкупить. В деле есть еще торговцы братья Девятовы, они хоть и православные, но доподлинно знают, где образ. Надо сговориться с Кораблевым. Настоятель пересыльной тюрьмы отец Николай Смирнов сам видел икону и держал ее в руках. Его возили с завязанными глазами, чтобы показать. Сейчас вопросом занимается Джунковский[48]. Он порядочный человек, но скептик; с таким настроем Бог не даст ему отыскать чудотворный образ, как не дал Лыкову». Слышишь? Элла тоже помянула твоего чиновника особых поручений. Который не выполнил самое важное поручение в своей жизни. Оттого лишь, что не сильно старался[49]. А ты сейчас хочешь освободить его от заслуженного наказания? У нас, стало быть, уже можно убивать на допросе?

Государь торопливо ответил:

– Нет, конечно. Налей мне еще чаю, пожалуйста…

Суд над Лыковым был назначен на 3 января 1912 года. Все Рождество сыщик ходил в Казанский собор, утром и вечером, и молился. Просил Бога смирить его, помочь вынести неизбежное унижение, не пасть духом. Иногда он клал букетик на могилу Кутузова, разглядывал ключи взятых иностранных городов, представлял себя гусаром, как в детстве. От этого становилось легче, статский советник возвращался домой и вместо коньяка согревался чаем. К Новому году он успокоился, точнее, смирился. Что ж, тюрьма, значит, тюрьма. Ведь он был там уже, почти тридцать лет назад. Когда «демоном» прошел этапами от Петербурга до Нерчинска. А тут исправительный дом. Выделят ему как бывшему полицейскому местечко у окна, с видом на Мойку. Ольга будет ходить так часто, как только дозволяется правилами. И Алексей Николаевич начнет отсчитывать дни и недели. Надеяться на друзей, которые не должны допустить превращения его в мещанина города Варнавина. Беречь спину, внимательно разглядывать каждого встреченного в коридоре арестанта. И тянуться перед надзирателями.

Последнее обстоятельство особенно угнетало Лыкова. Статский советник! Лента через плечо, множество других орденов. И вдруг – в отряд испытуемых, с обязательным привлечением к работам. Он разузнал, чем именно в Литовском замке занимают сидельцев. Выбор получился приличный. Два года назад там создали обмундировальную мастерскую для войск Петербургского военного округа. Целый этаж отдали под нее в производственном корпусе. Имелось два отдела: сапожный и собственно обмундировальный. Последний, в свою очередь, разделялся на портняжную, бельевую и шапочную мастерские. Может, научат разжалованного сыщика кроить солдатские подштанники? Будет чем заняться на свободе с таким ремеслом. Или податься в сапожники? В исправительном отделении наловчились выдавать по триста пар сапог в день. Работают на немецких машинах «Менус». Производят чернение и жировку кожи! Есть еще какая-то декатировальня[50]…

Алексей Николаевич просмотрел другие работы. Можно шить гарусные и шпагатные туфли. Имеются мастерские: мебельно-обойная, переплетная, картонажная, корзиночная, штамповочная, столярная, портняжная, шлифовальная, токарная. Самая большая – ткацкая, там вырабатывают рубашечный холст, подкладочный, мешочный, равендук, коломянку, тик… Пенькощипательных работ в Литовском замке, слава богу, нет. Это адский труд: приходится голыми руками расплетать старые канаты, пропитанные дегтем, и дышать вредной пылью. Зато есть оклейка спичечных коробков, гильзовые работы[51] и даже плетение мочальных саквояжей. Алексей Николаевич видел иногда такие у небогатых пассажиров – вот, оказывается, где их фабрикуют.

По вечерам завтрашний арестант читал «Тюремный вестник» и узнавал оттуда много нового. В Сардинии, в пенитенциарии Кастадиас, завели тюрьму на колесах. Это такой большой фургон, запряженный быками. Он переезжает по острову с места на место, и содержащиеся в нем арестанты занимаются сельскохозяйственными работами. Хорошо придумали итальянцы. А у нас что можно было бы поручить таким узникам? Тем, конечно, у кого маленький срок. Например, окучивать картошку.

А в английских местах заключения арестантов заставляют заниматься заведомо бессмысленным трудом, там он является дополнительным наказанием. У нас же на Руси труд способствует исправлению. Опять же, сидельцы получают за него деньги – три десятых от заработанной суммы.

Писали также, что германская полиция выяснила, будто бы цыгане владеют секретом уничтожения кожных линий на пальцах рук. И поэтому их надо фотографировать, а дактилоскопировать бесполезно. Врут колбасники! Или еще вот новость: самоубийств в русских тюрьмах в семь раз меньше, чем, к примеру, в бельгийских. Ну хоть здесь мы впереди.

Настоящие ужасы в вестнике писали про французскую каторгу в Гвиане. За шесть месяцев из ста вновь прибывших узников выживает не более двадцати человек. Летом жара тридцать градусов по Цельсию, зимой три месяца без перерыва идут дожди. Вокруг бараков сплошные болота с ядовитыми испарениями. Каторжники рубят лес и сплавляют его по рекам, еще добывают каучук. Работы производятся в кандалах, при этом обязательно молча. Надсмотрщики – алжирские арабы – безжалостны к белым и охотно забивают их бичами до смерти. Жуть…

Еще Лыков выяснил, сколько ему полагается в сутки питательных веществ. Оказалось, норма арестанта включает 106 граммов белка, 42 грамма жиров и 539 граммов углеводов. Черт его знает, много это или мало. Скорее всего, мало, учитывая карательный характер системы… Алексей Николаевич обратился за справкой к жене. Ольга Дмитриевна, как многие обеспеченные дамы в ее возрасте, боролась с лишним весом и с этой целью села на диету. Она перестала есть пирожные, которые раньше очень любила, и налегала больше на овощи. Всякий раз, садясь за стол, она теперь подсчитывала клятые калории. Взглянув на цифры, которые показал ей супруг, Оконишникова сказала всего одну фразу:

– Будешь жить.

Тот не успокоился и продолжил изыскания. Ему попался годовой рацион арестанта: 3 четверика муки[52], 1 четверик 4 гарнца круп[53] и 24 фунта соли[54]. Для дачи мясной и рыбной порции казна выделяла 5 рублей 31 копейку. Этого на целый год, конечно, не хватало, и добавлялись особые приварочные деньги – в Петербурге по 6 копеек в день. Да, не разгуляешься…