Конечно, казна пополняется, мастера не перевелись ещё в Новгороде. И купцы иноземные, и посланники продолжают ещё приезжать и подарками радовать. Да разве восстановишь старинную чудотворную икону с изумрудами и рубинами? Разве получишь вновь диковинное яйцо невиданных на Руси размеров в роскошной оправе, на которую ушло с полпуда серебра? Одно утешение: удивили государя великого князя, порадовали, глядишь, помягчел он к народу, к Великому Новгороду, послабление сделал. Часть земель монастырских, которые хотел поначалу забрать, вернул, половину владений архиепископских оставил, дань уменьшил...

Вот и теперь нужда приспела, надо задобрить злодея ненасытного на прощание, да если размягчится, за Репехова попросить. Чем же подмаслить его?

Феофил для начала раскрыл скрипучие — опять не смазали! — дверцы поставца, оглядел всё, что стояло на полках. Снял тяжёлую серебряную мису весом в одиннадцать гривенок с цветочным орнаментом по краю, новгородской работы, отставил на небольшой массивный стол у стены. Ещё постоял, поглядел, подумал, выбрал под стать ей и кружку, которую с трудом удерживала рука, — посуда для богатыря. Её внешнюю сторону украшали литые контуры зверей, а по краю шла надпись церковно-славянской вязью.

Феофил услышал шум отворяемой двери и обернулся. В хранилище вошёл его казначей отец Сергий, пожилой монах в чёрной рясе с непокрытой седой головой. Он держал в руках объёмную книжицу с описью всего епархиального имущества.

Сведения о каждой ценности, по мере её поступления в казну, заносились в эту рукопись, и в случае передачи её или дарения там также отмечалось: кому, когда и зачем. Учёт вёлся строгий, ни одна мелочь бесследно не исчезала, хотя, безусловно, и отец Сергий, и сам владыка Феофил знали много способов умыкнуть понравившуюся вещицу. Но оба они были иноками и не имели иных привязанностей, кроме Святой Софии, а стало быть, и нужды что-то прибирать к рукам. С собой ведь в иную жизнь ничего не прихватишь — голая душа отходит. К тому же должность архиепископа — пожизненная, и, выходит, казна до самой смерти в его же руках останется, и главная его задача, — богатства города и Святой Софии сохранив и приумножив, — преемнику передать. Оттого воспринимал он казну как свою собственную, оттого с болью отдавал из неё каждую драгоценную вещицу.

Отец Сергий положил принесённую книгу в кожаной обложке на стол рядом с отобранными изделиями, вздохнул:

— Ох, нужда-нужда, грехи наши тяжкие!

— Передал старостам, чтобы срочно деньги с народа собирали?

— Передал, как же, уже давно собирают. Стонет народ, иные последнее отдают, у соседей занимают. Да куда же деваться? — отец Сергий медленно осел на лавку, сгорбив плечи и вновь тяжело вздохнул. — Чую я, не оставит теперь нас великий князь в покое, пока все соки не выпьет. Вон оброк какой тяжкий наложил! И не уедет ведь, пока сполна не насытится!

— Да уж, придётся не поскупиться. Тут дело такое: золотишка пожалеешь — без головы останешься, — рассудил вслух Феофил. — Как бы не пришлось часть золота из тайников доставать.

— Ни в коем случае, там запас неприкосновенный, и так обойдёмся, соберёт народ сколько надо!

Речь шла о тайниках, с древних времён устроенных в стенах самой Святой Софии, высоко под хорами и в прочих местах. Там хранился неприкосновенный запас монет и драгоценностей, сберегавшийся и пополнявшийся также издревле. Об этом запасе знал обычно лишь архиепископ и, принеся страшные клятвы о сохранении тайны, кто-то из доверенных его лиц, чаще казначей. Там же, в укрытии, вместе с деньгами и драгоценностями лежала и опись этого имущества. На всякий случай секретная запись о тайниках и месте их расположения имелась и в общей учётной книге, но о ней знали лишь несколько надёжных людей, и далеко не каждый мог её расшифровать.

Архиепископ достал ещё один складной кубок из серебра в семь гривенок и закрыл поставец.

— Ныне серебром одним не откупишься, — сказал он, отставив кубок на стол, и подошёл к объёмному сундуку, окованному толстыми листами металла — для прочности, от пожаров и воров, в котором хранились самые ценные произведения рук человеческих, в основном из золота.

Снял с пояса ещё один ключ, отомкнул висячий замок размером с большой мужской кулак, отворил крышку. Внутри лежали десятки разных коробочек, больших и малых изделий, аккуратно завёрнутых в тряпицы или куски кожи и навалом сложенных в нескольких отделениях сундука. Начал бережно перебирать его содержимое. Иные изделия покоились здесь уже не один десяток лет.

Руки непроизвольно взяли изящную длинную коробочку, обтянутую сафьяном, и открыли её. На тёмном дне лежало дивное женское ожерелье из рубинов и алмазов, оправленных в золотую скань. Как оно попало сюда — ему было неведомо, оно досталось казне от предшественников. Может быть, какая-то вдова уплатила этим ожерельем налог или покрыла им долги, а возможно, вложила его на поминание кого-то из близких — кто теперь скажет! Но Феофил — прости его, Господи! — столько раз представлял это ожерелье на белой шее Марфы-посадницы! Всё выбирал момент преподнести ей подарок, да так и не решился. Самое большое, что он мог позволить себе, старый грешник, это лишь несколько раз по-отцовски обнять Марфу за плечи, либо погладить осторожненько по спине. И заключилась в этих его нескольких жестах вся накопленная за длинную жизнь ласка к женщине, весь его, вечного затворника, любовный опыт, вся его мужская страсть. Где-то ты теперь, Марфа? Вот оно чем обернулось, бабское твоё честолюбие! Весь свой дом разорила, всю семью своими руками порушила. Спаси тебя Бог...

Феофил приблизил ожерелье к лицу, словно прощаясь с ним и со своей мечтой, с Марфой, и, чтобы не теребить себе душу, побыстрее убрал в коробку, засунул поглубже в сундук. Так и не смог он порадовать ни себя, ни Марфу. Стало быть, не судьба.

Он посмотрел на отца Сергия. Тот, так же сгорбившись, сидел на лавке подле стола и молча глядел на дрожащее яркое пламя свечи. В подвале имелась неплохая вентиляция, всё тут было продумано для сохранения и рухляди, и человека.

Архиепископ вновь склонился над сундуком и не без усилий поднял из него тяжёлый резной ларец, поднёс к столу, открыл. Осторожно развернул холстину и вынул тяжёлый кованый пояс из серебра с толстым слоем мерцающей под пламенем свечи позолоты.

— Не помнишь, сколько в нём весу? — спросил у казначея. — Гривенок двадцать? Полпуда!

— Да, почти так, девятнадцать с половиной гривенок, — уточнил казначей, и лицо его оживилось. — Редкая работа,