есть у неё своя домовая церковь и свой духовник... Словом, изоляция какая-то от родичей. И от новгородского известия не радость, как должно было случиться, а одна обида.

Москва жила своими заботами. А великий князь Московский продолжал утверждать свою власть в Новгороде. 21 января, накануне дня своего рождения, принимал он подарки от покорённых. Снова тащили новгородцы в стан к Иоанну бочки с вином и мёдом, ткани, серебро, кречетов, изделия золотые и серебряные: кто что мог. Кто от избытка богатства, кто — последнюю ценность из дома, лишь бы умилостивить самовластца, отвести беду от себя и своих близких. Мало ли что было сказано сгоряча против великого князя, мало ли что могло навлечь его гнев, раздражить. Да и напраслину могли наговорить — враги у каждого найдутся, не враги, так завистники. Зависть-то она, что ржа, многим глаза проедает, покоя не даёт. Так уж лучше самым дорогим пожертвовать, авось поможет, пронесёт гнев великокняжеский мимо двора...

Государь сам принимал подношения в приёмной палате владыки Троицкого в Паозерье, сдержанно улыбался, кивал, но более всё помалкивал. И хотя бояре его всё активнее заселяли и обживали великокняжеский дворец на Ярославовом дворе, шныряли по Новгороду, высматривали и выспрашивали, обиды он пока Новгороду никакой не чинил, людей не трогал, в том числе и самых ярых своих противников. Некоторые даже думали, что он, может быть, и вправду сдержит слово, не станет людей хватать да следствие разводить. Хотя опыт подсказывал совсем иное. Не случайно те, кто чувствовал свою вину, — затаились.

22 января на Ярославов двор официально, как в свою собственную резиденцию, явились назначенные государем в Новгород наместниками братья Оболенские — Иван Васильевич, по прозвищу Стрига, отец недавно поставленного епископом Тверским Вассиана, и Ярослав Васильевич. Отныне им предстояло руководить жизнью Новгорода Великого, диктовать ему волю государеву. Сам Иоанн на торжество поставления не явился, ибо в городе не на шутку разгулялся мор и рисковать лишний раз своей жизнью он не пожелал, оставаясь в уже обжитой и достаточно удобной своей резиденции — в Троицком монастыре. Тут и отметил достаточно скромно 22 января, день своего рождения.

Однако вовсе не явиться в Новгород он не мог. Приняв меры предосторожности, приказав не допускать постороннего люда в детинец, прибыл туда 29 января со всеми тремя братьями. Как исстари водится, ударил челом Софии Святой Премудрости Божией и отстоял обедню. Однако после её завершения ни на минуту больше в городе не остался, обедать уехал в свой стан в Паозерье, пригласив владыку и всех знатнейших новгородцев к себе. Злые языки судачили, что государь не столько мора боится, сколько отравы или иного зла, но то было только ему самому ведомо. У себя, однако, он гостей многочисленных не сторонился, с удовольствием говорил с ними, ел и пил доброе вино, чем, кстати, по всеобщему мнению, не злоупотреблял.

Тут снова владыка Феофил явил Иоанну свои дары, преподнёс их прямо к столу пировальному: панагию, обложенную златом и жемчугом, редкостный кубок, сделанный из огромного страусиного яйца, окованного серебром, чарку сердоликовую, тоже в серебре, бочку хрустальную, искусно серебром же оправленную, мису серебряную тяжёлую, весом аж в 17 гривенок, почти полпуда! Да двести иностранных золотых монет-корабельников. Подарки Иоанн с удовольствием осмотрел, приказал унести, владыку поблагодарил и наградил кубком доброго вина.

Да, видно, не всем остался доволен государь. Не зря просиживал он в Паозерье и принимал людишек самых разных, выслушивал их. Не зря шныряли его дьяки-дознаватели, проводили следствие. 1 февраля, как и опасались новгородцы, начались аресты. Первым взяли старосту купеческого Марка Памфильева. Дознался-таки Иоанн, что выступал он против него, участвовал в отправке посольства к Казимиру, заказывал оружие для обороны и призывал не отдавать Новгород великому князю. На следующий день взяли и Марфу Борецкую. Да не одну, а с любимым внуком-подростком, сыном покойного Фёдора. Чтобы и корня Борецких не осталось в Новгороде. А огромное богатство их приказал на себя отписать.

Приказал Иоанн наместнику своему Стриге-Оболенскому изъять в управе или где найдутся все грамоты договорные с Казимиром и представить их ему лично. Побоялись посадники новгородские ослушаться приказа нового грозного властителя и отдали все бумаги, которые от них требовались. Изучил их Иоанн, вызвал к себе владыку Феофила: нашёл в договорах и письмах к Казимиру подписи его наместника Юрия Репехова. Хитёр оказался Феофил, распоряжения свои сам не подписывал, приказывал всё оформлять наместнику своему. Теперь на него всё и свалил, мол, не знал о заговорах и переговорах, без его ведома всё делалось, лишь его именем прикрывались. Словом, сдал Репехова Иоанну с потрохами и словом за него не вступился. А сам после встречи тут же помчался к наместнику, обгоняя государевых приставов, первым сообщил Репехову о свалившемся несчастье, обещал ему, что вызволит непременно, казны своей не пожалеет, если промолчит Юрий, возьмёт всю вину на себя.

— Ну, оговоришь ты меня, — шептал ему Феофил, зная, что вот-вот уже явятся слуги Иоанновы, — заберёт супостат нас обоих, и казну архиепископскую новгородскую на себя отпишет, кто тогда за нас хлопотать будет? Я за себя-то не боюсь, далее монастырской кельи не ушлют, в худшем случае железа наложат, поделом мне, грехи стану замаливать. Я своё пожил. Мне за город наш, за людей обидно. Тебе всё одно терпеть, сдашь меня, не сдашь — одинаково пострадаешь. Если же я останусь — тебе помогу и другим нашим сторонникам. Живота не пожалею, гляди, сын мой!

Юрий лишь молча опустил голову. А когда взяли, — и в самом деле смолчал, о Феофиле не обмолвился, взял вину на себя, и допрос, и пытку вынес. Иоанн сделал вид, что поверил, приказал оставить его в покое, в железах.

В списке заговорщиков государь вновь встретил имена старых своих недоброжелателей — Григория Арбузьева, Окинфа с сыном Романом, Ивана Кузьмина Савелкова. Приказал арестовать всех прежде и ныне уличённых в противодействии ему, в переговорах с Казимиром. 7 февраля всех их заковали и отправили в Москву. Вместе с Марфой-посадницей и её последней надеждой, внучком Василием Фёдоровым.

На сей раз и упрашивать за них архиепископ побоялся. Утешал свою совесть тем, что надо момента подходящего подождать. Пока же сам то и дело вздрагивал да на дверь оглядывался, слыша подозрительный шум или чужие шаги, мало ли что может случится, вдруг Репехов не стерпит, проговорится! Тут уж не других спасать — своя бы шкура уцелела! Кто ж с властью запросто расстаётся? Разве юродивый какой. Давно Феофил понял, что