работе. — Поглядим на ваше усердие. Что ж, у нас есть келья свободная, ступайте, располагайтесь пока. А там видно будет.

Он обернулся к дверце, ведущей во внутренние помещения храма, и окликнул:

— Игнатий!

Увидев появившегося в дверях инока, распорядился:

— Отведи гостей в келью старца Гурия, — и негромко добавил, — покойного. Преставился наш Гурий месяц назад, келья же его пока пустует. Ступайте!

Келья, утеплённая деревянная избушка, была крайней в длинном ряду похожих одно на другое строений с подслеповатыми окошками и небольшими крылечками. С другого его края начинался забор, который отделял, видимо, обитель от хозяйственного двора. Монах, проводивший их до места, принёс следом вязанку дров и положил в сенях:

— Сейчас принесу огня, — пообещал он. — Печь растопите.

Пока они осматривались в полутьме и раскладывали вещи, он действительно принёс светильник, первым делом зажёг лампадку перед иконой, потом помог уложить дрова в печь, затопил её. Показал, в какой стороне поленница:

— Если понадобится, ещё возьмёте. А сейчас располагайтесь, с огнём-то повеселее. И в трапезную пожалуйте.

Огонёк был ко времени. У Иосифа совсем закоченели руки и ноги, не слушались застывшие пальцы, не желавшие, будто чужие, даже развязать котомку. Он присел на маленькую скамью возле огня, протянул к нему руки и замер, не спеша снимать с себя тёплую шубейку. Герасим подсел рядом — тоже отогревался. За окном стоял короткий зимний день, не успело солнце разгуляться, а уж пора было на закат. Неслышно теплилась в углу кельи лампадка, постепенно начинали сливаться с темнотой деревья за окном, становились неразличимыми положенные ими на стол вещи: книги, свечи. Зато всё ярче, всё веселее плясал огонёк в печи, потрескивая, попыхивая, отбрасывая тени на пол и стены комнаты. По телу начинала разливаться блаженная теплота.

— Значит, Герасим, как договорились, о том, что я игумен, что грамотен, — ни слова. Идём по монастырям для поклонения святыням. Ты мой старший руководитель. Так и вопросов будет поменьше, и проблем.

— Как скажешь, — Герасим посмотрел на огонь, который отсвечивал в его больших тёмных глазах.

Промерзшая комната начала отогреваться. Печь была сделана достаточно удачно, хорошо действовала вытяжка, дыму в комнате было мало. И всё сильнее проявлялся тяжёлый сырой запах, который бывает в помещении, где долго живёт в одиночестве старый больной человек. Иосиф потянул носом, его товарищ без слов понял, в чём дело.

— Завтра приберёмся, проветрим, просушим — всё будет отлично. Дом, видно, давно не отапливался, малость отсырел.

Он поднялся, подошёл к лавке, на которой лежало свёрнутое тряпьё: одеяло, старая овечья шкура, подушка, ещё несколько подстилок. Собрал всё это, вынес на улицу, хорошенько вытряхнул. Затем разложил на небольшой печи с крошечной лежанкой — на одного человека.

Иосиф тем временем развязал котомку, выставил на стол хлеб, овощи, несколько сушёных рыбёшек, извлёк глиняные кружки.

— Хоть и считаю грехом в келье есть, да неудобно своё бытие в обители с трапезной начинать. Давай уж сначала свои запасы подъедим.

Он сходил на улицу, зачерпнул за домом в кружки молодого снегу и поставил их прямо в печь. Вскоре закипела вода, Иосиф подсыпал в неё сухих трав из плотного мешочка, и трапеза была готова. Товарищи сотворили короткую молитву и сели за стол, благодаря хозяйку двора, где останавливались в предыдущую ночь: она от души снабдила их в путь провизией.

В комнате стало совсем темно, и Герасим зажёг свечу. Отогревшись и сняв, наконец, тёплые свои шубейки, путники ещё раз огляделись.

В келье, возле печи, стояла лишь одна широкая лавка, годная для постели, вторая, поуже, тянулась вдоль противоположной стены, но на ней спать было невозможно.

— Давай принесём лавку из сеней, — предложил Иосиф, — поставим их вместе, получится вторая удобная постель.

— Не стоит, — ещё раз оглядев келью, ответил Герасим. — Я лягу на печи, я ростом поменьше тебя, как раз размещусь.

— А не замаешься? — спросил Иосиф. — Всё-таки тесновато там.

— Нам разве привыкать к тесноте? — добродушно удивился Герасим. — Постелим свои шубейки, укроемся тем, что тут есть, к ночи всё просохнет. И порядок!

Наконец они устроились, разложили вещи. Комната прогрелась, можно было снять и сапоги. Но раздался зов колокола к вечерне. Паломники без колебаний направились на службу в просторный каменный собор, полный горящих свечей и народу мирского, в основном тверян, которым позволялось приходить сюда в воскресные и праздничные дни на литургию и вечерню. День как раз выдался воскресный.

Иноки не стали проходить внутрь храма к престолу, боясь занять чьё-то чужое привычное место. Они остановились ближе к выходу среди прихожан. Начали молиться, но тут Иосиф перехватил взгляд молодой женщины, лицо которой при свете колеблющегося пламени свечей показалось ему прекрасным и загадочным. Тёмный платок её скромно прикрывал лоб и часть щёк, но глаза были столь яркими и красноречивыми, что Иосифа прошибло горячей волной. Молитва моментально пресеклась, мысли запутались.

— Господи, — подумал он совершенно не по теме службы, — избавь меня от сей бесовщины!

Он оторвался от этих глаз, но они, казалось, прожигали ему затылок.

Вот уже второй месяц путешествовали они с Герасимом по сёлам и городам, но Иосиф никак не мог привыкнуть, что в монастырских храмах вместе с насельниками молятся и миряне и даже женщины, которых Пафнутий к себе в обитель, за редким исключением, не допускал. Среди них иной раз попадались и такие, как та, что стояла теперь у него под боком рядом с солидным мужчиной, — бесстыжие и с бесовскими чарами. Впервые столкнулся с этим Иосиф в Чудовом монастыре в Московской крепости. Он знал, что красив и привлекателен для женщин, но знал и то, что храм — вовсе не место для мирских соблазнов, для прелюбодеяния. Но, видно, для иных женщин нет запретного. Теперь вот эта...

Она глазела на него, не стыдясь, пытаясь перехватить ответный взор. Он заволновался, сбился с благоговейного молитвенного настроя. Нарушалось его с огромным трудом обретённое мужское спокойствие.

«Прав был Пафнутий, что не допускал баб в монастырь, — вновь подумал он, всё ещё ощущая взгляд этой молодой женщины всей своей кожей. — Будет воля моя, я тоже ни одной не впущу. Нет их — и нет соблазна, с Господом общаешься. А впусти вот такую — сразу к бесам обрушиваешься, и молитва не помогает».

Усилием воли он вслушивался в знакомые слова тропаря, произносимые местным клирошанином, пытаясь сосредоточиться на них, но у него ничего